— Ладно, ладно! Пойдем уламывать!
Пущин бросил топор, накинул полушубок.
— А ну пойдем, — сказал он Васятке.
— А я, батя?! — вскричал Федька, с надеждой взглянув на отца.
— Ты стучи, стучи, — наставительно сказал ему Пущин. — Мал еще туда лезть. Там и по морде может перепасть… От сей расхлябицы, — пробурчал он.
Он заранее нагонял на лицо строгость, предвидя, что придется кособочиться со служилой стихией. Уж он-то знал, что как только отойдут казаки на версту от острога и вдохнут таежного хмелька, так тут же болтушкой забродит в них свобода.
Пущин, Важенка и Васятка подошли к опушке леса. А там сватажились и галдели служилые, совсем как надоедливые ронжи, которые, обычно налетая откуда-то осенней порой, выдают с головой охотника всей лесной округе.
— Сотник, ты тут за воеводу — так воеводствуй! Махать топором и без тебя есть кому! Решаем: как быть с острогом!.. Сделай по-воеводски!..
— Служба, не то затеяли, — миролюбиво начал Пущин.
Казаки и стрельцы подняли голос: «Сургутский, ты кого боишься? Уж не "кузнецов" ли!.. За пару недель управимся и назад!»
— Хватит, нечего драть глотку! — осадил их Пущин; ему хватило выдержки ровно на пять минут разговора с казаками. — Велено наказом — делай! Руби и молчи! Жердь на острог, под наряд — бревна!
«Базаяк придет и увидит этот кавардак! — со злостью подумал он. — Как же, защитят от киргиз, коли сами не разберутся промеж себя!»
— Сёмка, Богдан, я вам не Хрипунов! — закричал он на братьев Паламошных, вечных зачинщиков смуты. — «Дон» заводите?! Андрюшка, ты что, что, тоже с этими…?! — вылупил он глаза на «литвина».
— Иван, полегче! — испугался Баженка, зная норовистость своих казаков.
Андрюшка же смущенно пожал плечами, мол, не может же он выступать против своих.
— То, сотник, твоя печаль! А я — как все!
— Ладно, казачки, принимайся, принимайся за дело, — благодушно заворчал Баженка, расплылся ухмылкой, довольный, что сотник достаточно получил от казаков. — Поскребли зубы, потачали — и хватит! Оставь на последыш — до дома, до бабы! А то чем ее-то кость грызть будете?
— Ха-ха-ха! Ну, Баженка, и башка же у тебя! Вот это атаман! Учись, сотник!.. Срубим острожёк — Баженку воеводить!..
Атаман подтолкнул в бок Пущина: и тот тоже захохотал, удивляясь, с чего бы это он вдруг на казаков-то…
Служилые покричали, выдохлись, разошлись и взялись за работу. Застучали топоры, и казаки потянули из леса волоком и на санях жерди и лесины.
— Иван, Баженка! — послышались крики от острожка. — Тут до вас!.. Базаяк пришел!
— Васятка, иди к Федьке, — велел Пущин малому. — Погляди, как он. Да полегче, не обижай, — попросил он его. Он все время чувствовал какую-то свою вину перед сыном. И не только из-за недавнего его бузотерства. Нет. Раньше, раньше надо было… А что надо было делать раньше, он и сам не представлял.
Он проводил Базаяка к себе в крохотную, только что срубленную избенку и открыл флягу с водкой. Ее он вез специально для угощения князца и его родовых мужиков: если те упрутся, откажутся платить ясак.
— Как нынче зверь-то? — спросил он князца. — Добычливый год, а?
При нем, при Пущине, в этом походе толмачил молодой татарин Лучка, с глазами неглупыми и жаркими. А уж непоседлив он был и ловкий, весь перевит тугими мышцами. Сюда, в Томск, он пришел своим хотением, откуда-то из Барабинской степи. Но пришел он не служить, ходил вольным по Томскому острогу. И веру здесь он сменил по своему хотению. Отец Сергий принял его под свое крыло, ввел в лоно православных. А Лучка менял легко не только веру, он был способен говорить и на многих сибирских языцах, имел тягу ко всему иноземному. И воеводы, за все эти его слабости, завлекли его на службу. Они стали гонять его толмачом с казаками по разным посылкам в иные земли, как вот, например, сейчас.
Лучка полопотал с князцом, перевел ему, что тот говорит, зверь-то есть, да вот охотники не идут на него: боятся оставлять свои стойбища. Придут-де киргизы или колмаки: жёнку заберут, детей заберут — все заберут. Потом соболя за них давай, белку давай… Не то, говорят, не вернем…
В избушку ввалился Бурнашка. Каким-то чутьем он точно угадал назревавшую выпивку. За ним в избушку проскользнул Васятка. Он шепнул Пущину, что с Федькой все в порядке, тот у стрельцов, и сел рядом с ним.
Пущин налил всем водки.
— Ну — за добрую охоту! — сказал он князцу, подняв чарку.
Выпили… Базаяк, выпив, поперхнулся от огненного пития.
— Питухов и здесь разводим! Ха-ха-ха! — расхохотался Бурнашка, заметив, что князец косит глазами на клягу с водкой: очень уж хороша. Ох и хороша!..
— Теперь Кубасак никуда не денется, а? — спросил Баженка князца. — Сам видишь: царь послал многих людей. И еще пошлет против своих недругов.
Базаяк согласно закивал головой, стал поддакивать:
— Да, да! Моя говорил Кубасак: плохо делаешь, нехорошо… Белый царь побил Кучума. У Кучума много воинов было — мал мала стало. У тебя совсем не будет… Дай шерть
[43] царю. Царь просит мало, совсем мало. Киргиз и колмак много берет, много… Кубасак говорит — нет!.. Шибко глупый Кубасак…
Баженка был знаком с Базаяком давно. Он уже приходил сюда шесть лет назад вот так же за ясаком. Как и у Ивашки Тихонького, его поход закончился провалом. Из местных князцов никто, кроме Базаяка, не дал ни ясак, ни шерть московскому царю.
— Вернемся, засылай, Иван, сватов, — плутовато глянул атаман на Васятку, с виду захмелев ничуть не меньше князца. — А Федьку тут оставим… Базаяк, у тебя девки-то есть?.. Девки, я говорю, девки есть! — крикнул он, видя, что тот не понимает его.
Хитер был атаман, глазаст, нарочно притворялся пьяным. В последнее время заметил он, что его старшая дочь вроде бы худеть стала, да все поглядывать в окошечко, к стуку двери прислушиваться: кто там и с чем пожаловал… Присуха завелась, девичья. Присуха… Да-а!.. И провожать в поход его напросилась за стены острожка, чего не делала раньше-то никогда. Все кого-то выглядывала, высматривала… А потом что было?.. Да что говорить — все ясно… Ничего не ускользнуло от старого атамана, зорок у него еще глаз. На то и атаман, чтобы дальше других видеть и все примечать… Эх, ма-а! Вот оно как! Уже и девок выдавать пора…
Лучка перевел слова Баженки князцу. И тот утвердительно закивал круглой головой с жесткими прямыми и черными, уже с проседью волосами. Оскалившись желтыми зубами, он показал на пальцах, что у него есть три девки, даже три.
— Колтугу
[44], колтугу!.. Карош девка! — показал он знаками, что они у него красавицы, и много у них женихов. Да и он не прочь отдать их: хлопотно, кормить надо… Пусть муж кормит.