На краю государевой земли - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Туринов cтр.№ 25

«Немного уж осталось», — слезливо подумал он, вспомнив вчерашнего бесенка.

Тот появился откуда-то во время пьянки и стал донимать его. Он испугался, перекрестил его. Но маленький вертлявый обитатель преисподней, вместо того чтобы сгинуть, вызывающе завертел длинным крысиным хвостиком, показывая ему свою потертую задницу. И Якушка затрясся от страха, заплакал, стал неистово класть на себя крестные знамения одно за другим. Так что казаки даже протрезвели: Якушка-то ни разу в жизни не перекрестил лба, порога в церковь не переступил, к тому же попу Маркелу… А тут на тебе! И Скорняк, изгоняя из него нечистую силу, окатил его холодной водой из бадейки, под громкий гогот пьяных дружков.

Всю свою жизнь Якушка бахвалился, а вот после вчерашнего сжался, притих…

«Вон и Мироха выполз, — увидел он казака, с которым гулял вчера. — Как его качает-то».

— Мироха-а! — громко крикнул он.

Казак оглянулся вокруг. Ничего не заметив, он нетвердой походкой двинулся дальше.

Якушка от восторга хохотнул и, разыгрывая его, рявкнул: «Стой, кащеев сын!»

Мироха остановился, медленно обернулся и глянул наверх башни, из бойницы которой торчала голова пушкаря.

— Ты что, зелейная гнида, пугаешь людей! — прорычал он и погрозил ему здоровенным кулаком, чуть меньше Якушкиной головы.

— Пошто такой злой, с утра-то? — заискивающе протянул Якушка, сообразив, что хватил лишку и казак может тяжко отделать его, несмотря на дружбу.

— Гляди у меня, вонючий козел! — смачно сплюнул Мироха и пошел дальше.

Якушка же быстро протиснулся сквозь узкий лаз башни, скатился по лестнице вниз и свалился на землю, обессилив от бешеных ударов сердца. Отдышавшись, он поднялся и поплелся домой.

У двора Литвинихи его остановил громкий бабий крик и знакомый басистый голос Треньки Деева. Пушкарь повернул за угол избы и с любопытством заглянул во двор.

Там, уперев руки в бока, стояла Литвиниха. Напротив же нее взъерошился петухом атаман и кричал на нее, а та ни в чем не уступала ему.

От снедавшей его тоски и желания развлечься, пушкарь бочком вошел во двор, прислонился к углу избы и стал с интересом наблюдать за перебранкой.

— То ж от оводу курево! — отбивалась Литвиниха от атамана.

— Я тебе дам, зараза, курево! — грозно рявкнул Тренька. — Вишь, сухмень зело велий! Затравишь острог!

— Так вода же кругом! — удивленно уставилась Литвиниха на него.

— Что вода, что вода! — вскипел Тренька. — Припасы погорят!

— Тю-ю! Так они еще на привозе! — воскликнула Литвиниха, затем, должно быть, что-то сообразила, подбоченилась, выставила вперед полную грудь и, покачивая бедрами, стала наступать на него: — А может, ты по этому делу!

— Иди ты…, дура! — взвился Тренька; в другое время он не прочь был бы потискаться с ней, а сейчас только разозлился.

Он заскрипел зубами, забегал вокруг нее. Заметив глазевшего на них Якушку, он подскочил к нему, хлопнул широкой ладонью по хлипкому организму пушкаря и толкнул его на середину двора:

— Во! Он тебе сейчас растемяшит, тетёха, что будет коль затравится зелейный!

От удара тяжелой лапы атамана внутри у пушкаря что-то болезненно ёкнуло и отдалось тупой болью в животе, напомнив о вредной бабе, что стояла сейчас перед ним, которой он пропил все свое жалование.

— Ты, Литвиниха, что делаешь? Меня чуток не заморила. Отойду, ей-ей отойду с твоей браги… Ведь с бадьяну она, стерва, такая злющая!

— То ж для крепости! — отмахнулась от него Литвиниха.

— Ты в убийство свела меня, — сморщился Якушка от жалости к самому себе. — А теперь острог снесешь. Ты, баба-дура, без ведения! Зелейный запалишь — так ахнет! Острог как шиликун ^[33] слизнет! — присев, он выпучил глаза и широко развел руки, чтобы нагнать на нее страха. — Бац!.. И-и нет острога! Разнесет, всех разом! Море, ямища будет! Аж стрельница сгинет туда!..

Литвиниха расхохоталась над ужимками плюгавенького пушкаря, затем подхватила его под бока и с криком вытолкала со двора.

— А ну катись! Иди, иди! Раскумекай это своей Фёколке! Может, она забоится такого, как ты! Фомка ее пужает! У того есть от чего бабе-то сробеть!

Она разошлась, в гневе подскочила и к Дееву:

— И ты пуляй за ним! Иди туда же! А еще атаман!

Она выпихнула его со двора и, крикнув: «А чтоб тебе!», — хрястнула калиткой о прясло.

Тренька корявым жестом покрутил рукой около своей головы, показав ей этим что-то, и пошел догонять пушкаря.

На соседнем дворе беспокойно зашумели куры, и Литвиниха, глянув туда, только сейчас заметила, что из-за забора за ней наблюдает соседка, Дарья Пущина.

— Что это он? — ехидно спросила Дарья ее, поняв, что Литвиниха заметила ее.

«Тут как тут!» — язвительно подумала Литвиниха.

— Не пьет и с бабами не водится, на службе атаман! — насмешливо ответила она и скрылась в избе…

После обедни с башни ударила холостым выстрелом пушка.

Жители Сургута поняли, что означает этот сигнал, и высыпали на берег Оби.

С угловой башни острожка снова громыхнул выстрел затинной пищали, выбросившей из амбразуры столб густого темно-серого дыма. В ответ на берегу реки раздался дружный вопль, и с крутого песчаного яра к воде с визгом посыпались мальчишки.

Вдали, на реке, показался караван судов. Люди на берегу оживленно затолкались. Кто-то, спьяну, крикнул: «Ура!»…

Крик подхватили десятки голосов, и вверх полетели колпаки и шапки.

На острожной башне в третий раз глухо ударила пушка.

И на берег реки тут же спустились Волынский и Благой, где их уже поджидали казацкий голова Федор Тугарин с Деевым и Пущиным. Подошел и поп Маркел с тощим, как палка, дьячком Авдюшкой.

А по реке к городу шли кочи и дощаники ^[34]. Ветер тянул вкось по широкой долине со стороны пойменных заливных островов, надувая паруса, гнал суда вверх по течению.

На подступах к острожку там, на судах, засуетились люди, стали убирать паруса. И суда, скользя по инерции, один за другим начали подходить к пристани. Головной кочь мягко ткнулся носом в песок, с него полетели чалки. Казаки подхватили их, подтянули судно ближе к берегу.

Не дожидаясь, когда скинут сходни, первым на берег спрыгнул рослый мужик с курчавой русой бородой, иссиза-голубыми глазами и красной обветренной рожей. Широкая ферезь ^[35], по летнему расстегнутая и развевающаяся на ветру, не стесняла походку сильного и уверенного в себе человека.