Времетрясение - читать онлайн книгу. Автор: Курт Воннегут cтр.№ 9

Это было в 1934-м. Мне было одиннадцать, Элли было шестнадцать. Элли рвала и метала, и мы оба проклинали ту девицу, с которой Диллинджер был в кино. Эта сучка, по-другому ее нельзя назвать, рассказала легавым, где в этот вечер будет Диллинджер. Она сказала, что наденет оранжевое платье. Ничем не примечательный парень, который выйдет с ней из кино, и будет тем, кого голубой директор ФБР объявил Всеобщим Врагом Номер Один.

Она была венгеркой. А старая пословица гласит: «Если ваш друг – венгр, вам не нужен враг».

* * *

Элли потом сфотографировалась рядом с могилой Диллинджера на Краунхилл, недалеко от ограды на Тридцать восьмой улице. Я сам время от времени приходил туда стрелять ворон из полуавтоматической винтовки калибром 0.22, которую мой отец – он был помешан на ружьях – подарил мне на день рождения. Тогда ворон считали врагами рода человеческого. Ну как же – им только дай, они все наше зерно склюют.

Один мой приятель подстрелил золотого орла. Видели бы вы размах крыльев!

Элли так сильно ненавидела охоту, что я бросил это дело, а вслед за мной и отец. Я где-то писал, что он помешался на ружьях и стал охотником ради того, чтобы его не считали «бабой», несмотря на то что он был художник, архитектор и вдобавок гончар. В своих лекциях я часто говорю: «Если вы очень хотите насолить предкам, а смелости податься в голубые у вас не хватает, вы по крайней мере можете стать художниками».

Бросив охоту, отец решил, что еще может доказать, что он мужчина, если займется рыбалкой. Но тут все испортил мой старший брат Берни. Он как-то сказал ему, что рыбак очень похож на человека, который покупает швейцарские часы, чтобы расколотить их о стену.

Я рассказал Килгору Трауту на пикнике в 2001 году, как мои брат и сестра стыдили отца. В ответ он процитировал Шекспира: «Больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка!» [7]

Траут был самоучкой, он даже школу не окончил. Так что я был немало удивлен, что он читал Шекспира. Я спросил, много ли он знает наизусть из этого прославленного автора. Он ответил: «Да, дорогой коллега, включая одну сентенцию, которая описывает человеческую жизнь так полно, что после нее можно было вообще ничего не писать».

«И что же это за сентенция, мистер Траут?» – спросил я.

Он ответил: «Весь мир – театр, в нем женщины, мужчины, все актеры» [8] .

Прошлой весной я написал письмо одному своему старому другу. Я рассказал ему, почему я больше не могу писать, хотя уже много лет совершаю одну бесполезную попытку за другой. Этот мой друг был Эдвард Мьюир, мой ровесник, поэт и рекламный агент из Скарсдейла. В романе «Колыбель для кошки» я говорил – если чья-то жизнь без видимых причин переплелась с вашей и вы никак не можете расстаться, то это, вероятно, член вашего карасса, команды, которую собрал Бог, чтобы она для него что-нибудь наконец сделала. Эд Мьюир, несомненно, член моего карасса.

А теперь послушайте. Когда я учился в Чикагском университете после Второй мировой войны, Эд тоже там учился, но мы не встретились. Когда я переехал в Скенектади, штат Нью-Йорк, на работу пресс-секретарем в фирму «Дженерал электрик», Эд тоже туда переехал – преподавать в Юнион-Колледж. Когда я покинул «Дженерал электрик» и отправился в Кейп-Код, он появился там же, он вербовал участников в программу «Великие книги». Вот там-то мы наконец и встретились и, с Божьей помощью или без нее, я и моя первая жена Джейн стали лидерами группы «Великие книги».

А когда он стал рекламным агентом и переехал в Бостон, я поступил так же, не зная об этом. Когда распался первый брак Эда, то же самое случилось и с моим, и теперь мы оба живем и Нью-Йорке. Однако я вот к чему все это говорил: когда я отправил ему письмо про то, что больше не могу писать, он переделал его в стихотворение и отослал мне обратно.

Он отбросил мое приветствие и первые несколько строк, которые восхваляли книгу Дэвида Марксона, который учился у Эда в Юнион-Колледж. Я говорил, что Дэвиду не стоит благодарить судьбу за то, что она позволила ему писать такие хорошие произведения в эпоху, когда никого уже не проймешь книгой, будь она хоть самый распроклятый шедевр. Что-то вроде того. У меня не осталось копии письма в прозе. А вот оно в стихах:

Не за что благодарить Судьбу.

Когда мы уйдем, не останется никого,

Кто прочел бы каракули на бумаге

И понял, что они хороши.

Я болен, у меня нечто вроде

Пневмонии, когда не кладут в больницу, –

Я не могу писать, и в больницу меня не кладут.

Ежедневно я занимаюсь бумагомарательством,

Но сюжет не ведет никуда,

Куда бы мне хотелось.

Один молодой немец

Сделал из «Бойни номер пять» оперу,

В июне в Мюнхене будет ее премьера.

Я туда не поеду.

Мне не интересно.

Мне нравится бритва Оккама

И закон экономии, они гласят,

Что обычно самое простое объяснение феномена

Самое верное.

И теперь, благодаря Дэвиду, я поверил –

То, что я не могу писать, показывает,

Чем на самом деле кончается жизнь тех, кого мы любим.

А мы-то думали, что наш родной английский

Поможет нам добиться совсем другого.

Наш родной английский – фуфло.

Может, и фуфло.

Хорошо, что Эд сделал эту штуку с моим письмом. Расскажу еще одну отличную историю, приключившуюся с ним в те дни, когда он разъезжал по Америке как представитель «Великих книг». Он малоизвестный поэт, периодически печатается в «Атлантик мансли» и других подобных журналах. Однако вот незадача – он почти тезка очень известного поэта Эдвина Мьюира, шотландца, умершего в 1959 году. Не слишком искушенные в литературе люди иногда спрашивали его, не тот ли он самый поэт, имея в виду Эдвина.

Однажды одна женщина спросила его, не тот ли он самый поэт. Он ответил нет. Она была глубоко разочарована, ведь ее любимое стихотворение – «Укутывая своего сына». Штука в том, что автор этого стихотворения – американец Эд Мьюир.

Мне хотелось бы, чтобы не Уайлдер, а я написал «Наш городок». Мне хотелось бы, чтобы не кто-нибудь, а я изобрел роликовые коньки.

Я спросил А.Э. Хотчнера, друга и биографа покойного Эрнеста Хемингуэя, стрелял ли Хемингуэй в кого-нибудь (самоубийство не считается). Тот ответил: «Нет».

Я спросил известного немецкого романиста Генриха Белля, что ему больше всего не нравится в немцах. Он ответил: «Они возвели послушание в жизненный принцип».