Советская литература: мифы и соблазны - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 33

И, слушая это, Денис в первый раз с момента катастрофы заплакал.

Эта история содержит, как всегда в серьезных рассказах Драгунского, еще и символический смысл. Человек с голубым лицом – это судьба. Мы думали, что она будет страшной, а она оказалась доброй. Доброй потому, что в какой-то момент нужно рискнуть – рискнуть собой и спасти другого. Вот о чем Драгунский рассказывает. Не обязательно быть сильным, не обязательно быть богатым, не обязательно даже быть умным, но если ты сумеешь поступить вопреки своему страху – не знаю, как где, а в России у тебя все будет в порядке.

Когда-то Наталия Рязанцева, первая жена Шпаликова, по которой он не переставал тосковать, которую периодически пытался вернуть, хотя оба они уже были в следующих браках, сказала: «Никакой оттепели не было, оттепель придумал Шпаликов».

Оттепель, конечно, была, но она была маневром верхов, попыткой Хрущева в какой-то момент перевести все стрелки на Сталина. Но при всех пороках Хрущева атмосфера в стране, по крайней мере до 1966 года (хватило ее еще на два послехрущевских года), была не смертельная, пристойная, может, лучшая за советскую историю. Тем не менее вся оттепель Хрущева – это именно маневр. А вот ощущение оттепели придумал Шпаликов. Это самоощущение трагического счастья, внутреннего оксюморона. Ощущение неуверенности, зыбкости, восторга и при этом какого-то разительного непонимания причины этого чувства.

Виктор Пелевин когда-то очень точно заметил, что счастье не зависит ни от ума, ни от денег. А зависит оно от сложного сочетания музыки и погоды. Эта блестящая формула обронена им в одном из интервью:

Так вот, Шпаликов – это ощущение острого, непонятного счастья, которое всегда оттенено трагическим непониманием, какой-то неполнотой, недостатком ясности, это почти алкогольное ощущение счастья: сначала эйфория, потом бесконечная растроганность, сентиментальность, чувство любви и жалости, затем озлобленность, раздражение, странные видения и, наконец, похмелье, страшная трезвость. Более страшная, чем обычная трезвость. Об этом Михаил Ефремов как-то сказал мне: «Пьем мы для похмелья, потому что в похмелье мы трезвее, чем обычные люди. Мы падаем в такую бездну отчаяния, которой нормальному человеку, не пьющему, никогда не представить».

Я не буду детально вдаваться в биографию Шпаликова. Отец его, по одним сведениям, погиб в 1944 году, по другим – пропал без вести в 1945-м. Скорее всего, пропал без вести, судя по тому трагизму и той незавершенности, с какими Шпаликов всегда вспоминает об отце. Учился он сначала в суворовском училище в Киеве, потом в высшем командном училище в Москве. Как из военного училища вышла такая хрупкая, эфемерная вещь, как сознание Шпаликова, совершенно непостижимо.

Чудо его спасло. В командном училище он во время учений повредил мениск, был комиссован и поступил на сценарный факультет ВГИКа, потому что к тому времени сочинял стихи, повести, песни. Но военная дисциплина в творчестве Шпаликова все же присутствует. Он – один из самых милитаризованных авторов в советской прозе, как и Гайдар. Шпаликов – такая своеобразная реинкарнация Гайдара: хороший, несчастный, сильный человек с военной жилкой, который пережил свое дело, пережил свою армию, пережил свой романтический период.

Для Гайдара 1930-е годы были ужасом послереволюционным и антиреволюционным. А для Шпаликова вся реальность – военная. Он и в армию-то пошел потому, что, как видно в его сценарии «Я родом из детства» (1966), для него до сих пор война – это символ правды, а человек, прошедший войну, – освободитель, спаситель, почти святой. Для него вырождение Советского Союза – мучительная личная тема.

Шпаликов – очень советский, и счастье его очень советское. Самоощущение его – это именно самоощущение фронтовика, который комиссован, как Гайдар. Вот это сложное гайдаровское сочетание сугубого пацифизма и, как называл это Борис Натанович Стругацкий, радостного инфантильного советского милитаризма порождает совершенно особую его интонацию – интонацию постоянной неловкости. Потому что военному человеку неуютно в штатских обстоятельствах.

Мучительная тоска по армии у Шпаликова была всегда. Не случайно главный герой «Заставы Ильича» говорит: «Вот прошло три месяца после армии. А что я сделал, что я понял? В армии все было понятно – смирно, вольно. А здесь надо решать самому». И это самоощущение человека, которому не по себе на гражданке, у Шпаликова было довольно долго. Ранние его вещи – совершенно гайдаровские, такие советские сказки, как его детская пьеса «Гражданин Фиолетовой республики» (1956).

У нас насаждается довольно странный образ Шпаликова – образ сильно пьющего романтика, недисциплинированного, вечно пропадающего со съемок, совершенно неуловимого, противопоставленного кинематографической дисциплине.

Это совершенно не так.

Рене Клер, знаменитый французский кинорежиссер, говорил, что режиссеру лирического кинематографа дисциплина куда важнее, чем режиссеру, например, кинематографа детективного. Потому что для того, чтобы собрать воедино тончайшие, сложнейшие ингредиенты атмосферы, нужно знать дело лучше, чем детективщику, у которого все вытекает одно из другого. Наш прекрасный сценарист Виктория Токарева очень точно определила, чем сценарий отличается от прозы: сценарий похож на телескопическую удочку, где одно звено выдвигается из другого. Все должно быть свинчено железно. И у Шпаликова все его кинематографические работы не сшиты на живую нитку, а действительно свинчены железной рукой. Он создал целое кинематографическое направление и сам поставил одну из лучших картин 1960-х годов: «Долгая счастливая жизнь» (1966) на Международном фестивале авторского кино в Бергамо получила первый приз, а в России мало кем была замечена.

Шпаликов всю жизнь говорил, что он сделал мало. Но он сделал колоссально много. Три итоговых его сборника почти не дублируются. Шпаликов написал двенадцать, а по другим подсчетам, четырнадцать, если брать незаконченные этюды, полнометражных сценариев. Это очень много для человека, который прожил всего тридцать семь лет, а проработал пятнадцать.

Я когда-то с Марленом Хуциевым говорил по поводу «Заставы Ильича»: «Какое дивное атмосферное кино, так и кажется, что все получилось случайно». На что Хуциев с крайне недовольным видом сказал: «Чтобы вам казалось, что это получилось случайно, я пять лет это придумывал». Правда, он всегда настаивал на том, что в «Заставе Ильича» Шпаликов только автор некоторых диалогов, изначальный замысел фильма принадлежит Хуциеву и Феликсу Миронеру, Шпаликова, тогда студента сценарного факультета ВГИКа, пригласили, когда Миронер отказался от совместной работы, не в силах понять новой стилистики Хуциева. А знаменитые пропадания Шпаликова с доработки «Заставы Ильича», его многодневные исчезновения – это вовсе не запои, это в своем роде гораздо более мужественная позиция, чем сидеть и вносить в фильм многочисленные исправления: Шпаликов, как человек военный, имел довольно жесткие принципы. «Заставу» три года кромсали, пока из нее не получился фильм в полтора раза короче. На экраны он вышел в 1965 году под названием «Мне двадцать лет», утратил значительную часть своего обаяния, но все равно остался великим событием.