Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим - читать онлайн книгу. Автор: Александр Архангельский cтр.№ 5

У некоторых виленских евреев были иллюзии, особенно у моего деда, свободно говорившего по-немецки. Они считали немцев единственной цивилизованной нацией в Европе. Где уж русским до них! А полякам! Так что иным казалось, что цивилизованная нация входит. Немцы же были в Вильно во время Первой мировой войны, просидели в нем несколько лет, и все было очень хорошо. Порядок был. Так что чувства, что начинается что-то ужасное, у большинства не было. Отец, может быть, немножко больше других понимал, что такое нацизм, но он с нами не ехал.

Позже мы узнали, что у деда была всякая возможность уйти на польскую сторону. Он говорил свободно по-польски. Он не выглядел на еврея. С ним была девчонка, блондинка с голубыми глазами. У него были друзья среди польских дворян, с которыми он вел дела по водочному производству, – они поставляли ему картошку, пшено для перегона. Казалось бы, можно было уйти. Но он остался в городском гетто. А позже ситуация ужесточилась, уже нельзя было уходить. Он прятался у своей бывшей прислуги, еврейки. Это мы узнали позже, когда вернулись в Вильно и стали искать его и сестру.

Эшелон, в котором ехали высланные, соединил несоединимых людей. Здесь были польские чиновники, еврейские купцы и ремесленники – в жизни они пересекались друг с другом редко или же никогда. У них даже языки были разные, но в эшелоне все говорили по-польски. Отношения в этом странном коллективе были очень хорошими. Говорили про войну, про семьи, которые остались где-то вдалеке, и особенно много говорили про Вильно.

Еще несколько вещей остались в памяти с тех дней.

Во-первых, монотонный выкрик: “Один человек – два ведра, один человек – два ведра, один человек – два ведра”. Это была наша стража. Когда приходило время кормежки, они шагали вдоль эшелона, выкрикивая: “Один человек – два ведра”. Из вагона выскакивал кто-то из мужчин с ведрами, и нам выдавали еду. Каша и суп – ужин. Каша и чай – завтрак и обед. Вторая вещь, которую я навсегда запомнил, – это, знаешь, как мгновенный снимок со вспышкой. Снапшот. Поезд очень медленно проходил мимо совершенно пустой станции. Висела единственная лампа, которая качалась на ветру, и стояла женщина. В тяжелом таком кожухе, который у нас крестьяне носили. Вагоны словно дефилировали перед ней. И она крестила вагон за вагоном. Ясно, что она знала, куда нас везут. И ясно, она делала то единственное, что можно было для нас сделать. Спасибо ей.

Мы ехали примерно четыре недели. Они сначала, по-видимому, гнали нас в Коми, куда отправляли многих спецпереселенцев. Но из-за опасения, что финны будут атаковать на севере, нас перенаправили на Алтай, подальше от границы. В конце концов нас высадили в Рубцовске, где на несколько дней оставили на вольных хлебах. Сообщение о нашем прибытии, по-видимому, еще не дошло, и мы были совершенно свободны. Границы были на расстоянии много тысяч километров – не убежишь. Нас беспрестанно окружали люди, которые спрашивали, какие мы, откуда мы, зачем мы. Мы были одеты по-другому, лучше, по понятиям местного населения. У нас были всякие богатства, которые можно было попробовать выменять.

Мы с мамой впервые попали в типичную столовку железнодорожных станций тех времен. Очень грязное помещение с людьми, сидящими в тяжелых одеждах и кушающими. Большой плакат “Не курить”. И под этим плакатом сидел директор столовой с огромной самокруткой, от которой вверх поднимался дым к этой надписи “Не курить”. Мы там три-четыре дня оставались, в течение которых в столовке ежедневно выдавали меню с разными названиями пищи, хотя на самом деле мы получали совершенно то же. Это меня смешило, хотя обстоятельства не очень-то располагали к смеху. Мы напряженно искали информацию про войну. И, конечно, добрались до местной газеты и радио. Из них мы узнали, что бои идут уже вблизи Смоленска. Было ясно, что немцы в Вильно. Мне было уже десять, я вполне понимал, как это опасно, хотя идея, что кто-то вырежет всех евреев города, была далека. Пугал сам факт, что немцы, чужие, вошли в наш город и что еще одна армия заняла Вильно. Дед, конечно, крепкий мужик, он всегда справится, но что с сестрой? Я пробовал ободрить маму, что не очень получалось.

Наутро после нашего приезда появился руководитель НКВД Рубцовского района. Для него поставили стол, он на него с трудом залез, чтобы его было видно и слышно; помню эту пьяную рожу человека, который только что встал с похмелья. Его окружили его люди, лицами и одеждой на удивление схожие с ним. Он выступил с речью:

– Вы думаете, что вы здесь на день, на месяц, на год? Вы здесь навсегда. И сдохнете здесь.

С тем он сошел со стола.

Далее спецпереселенцев расфасовали: мы с мамой попали в группу из 25 человек, половина евреи, половина поляки, которых отправили грузовиком в Большую Шелковку. Там нас никто не ждал. Нам сказали: сами ищите, где жить.

Мы пошли искать. Нашли хозяйку по фамилии Коновалова. У нее был свой дом, а еще она присматривала за двумя пустующими домами; один, как я понял, принадлежал сосланным кулакам, другой – молодой паре комсомольцев-телеграфистов, которые ушли добровольцами на фронт. У обоих была бронь, то есть право не попасть под мобилизацию. Но они уходили добровольцами на фронт и приехали, чтобы сдать свой дом.

Наших мужчин с ходу послали на лесоповал, так распорядился отвечающий за нас член партийной ячейки Овсянников; он был из комбедовцев (представитель комитетов бедноты, которые отнимали у людей хлеб. – А.А.) и, по рассказам соседей, застрелил мужа Коноваловой; в селе его боялись и ненавидели.

Матери помогло то, что, когда в Вильно вошли советские войска, она предусмотрительно окончила курсы кройки и шитья. (Отца, кстати, с виленской биржи труда отправили на каменоломню, но после считанных дней руководитель сказал ему: “Каменщик из тебя не получится. Но я не умею писать отчеты – так что ты сиди, пиши отчеты, а мы оформим тебя каменщиком”.) В Шелковке маму определили в местную пошивочную артель и назначили закройщицей, что сделало ее руководительницей этой организации.

Мама решила, что я должен научиться говорить свободно по-русски. И попыталась послать меня в шелковскую школу; не вышло – ей сказали, что школа спецпереселенца не примет. Тогда она собрала вокруг меня круг товарищей из местных мальчишек. В результате родилась семейная шутка: через два месяца все они говорили свободно по-польски, а я не сумел заговорить по-русски. На самом деле, конечно, это улучшило мой русский очень серьезно. Я начал говорить, а не только понимать.

Мы ели хлеб, покупаемый в сельпо, но главным блюдом были картошка и грибы, которые мы собирали. В селе был маслозавод, который масло отсылал в город, но закваску от него продавал на месте – мы добавляли ее в суп. Серьезные холода еще не начались, и мы не голодали. Главным моим занятием стало мечтать. Я уходил глубоко в степь и мечтал о том, что будет, когда все это кончится. Я выработал, как понимаю теперь, очень реалистический план. Решил, что мне придется оставаться в Большой Шелковке до шестнадцати лет, когда я стану достаточно крепок, чтобы бежать. Решил, что бежать надо будет не к железнодорожной станции, потому что меня будут ждать, но в сторону китайской границы. Позже, спустя много лет, я развернул карту, посмотрел: вот черт, совсем приличный план, взрослый не сделал бы лучше.