Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим - читать онлайн книгу. Автор: Александр Архангельский cтр.№ 10

В Самарканде мне пришлось расстаться со своей библиотекой. Я, как было сказано, экономил деньги на лепешках и покупал книги у женщин, которые сидели в Самарканде вдоль домов и продавали ненужные вещи – вещи погибших. Когда мы собрались к отцу, мама впервые увидела, сколько у меня книг, и не могла понять, откуда они взялись. И объявила, что хотя я и хороший мальчик и книги – это замечательно, но библиотека весит больше, чем все наши вещи, вместе взятые. Отдать ее было некому, и я ее уничтожил, сжег.

Позже, в Польше, мама извинилась передо мной. Она поняла, что моя библиотека даже с точки зрения денежной стоила гораздо дороже остальных вещей. Даже чем все наши вещи, вместе взятые. И признала, что ея решение было первоклассной глупостью. Но, так или иначе, это была первая потерянная мной библиотека. Вторую я потерял, когда уходил из Польши во Францию. Третью – когда сдвинулся из Израиля в Англию. Правда, было уже кому книги раздавать…

В Лодзи мы сошли с поезда. На перроне нас ждал отец. И забрал нас прямо в ресторан. Это было что-то потрясающее. Потому что я только тогда осознал, что был голодным пять лет. То есть ел достаточно, но некачественную пищу, которая мне не давала ничего, кроме того, что картошка вареная дает человеку. А Польша была как перед войной. Точнее, как под немцами, которые устроили для себя удобную жизнь на германский манер. А Лодзь была специально отобранным городом, немецким. Потому что, во-первых, хозяевами индустрии были немцы – со времен оных. Город никогда не бомбился. И рестораны ничем не отличались от того, что я помнил по Вильно. За каждым стулом стоял отдельный кельнер и мгновенно менял тарелки. Я положил на минутку нож и вилку на стол, чтоб передохнуть, и вдруг такая лапа опустилась из-за моего плеча и забрала у меня тарелку. Мне смертельно хотелось ударить кельнера – я чувствовал себя как собака, у которой отнимают кость. Но официант тут же поставил передо мной другую тарелку, еще более глубокую, наполненную пищей.

И так шло. И пока я ел, я осматривался. Люди были хорошо одетые – новая буржуазия и новое чиновничество. И ели. Ели. Потому что в войну и после нее едят больше, чем в мирное время; ты как бы боишься голода. А родители мои меж собой говорили, говорили, говорили – без умолку, как пулеметы, рассказывая друг другу обо всем, что происходило во время разлуки. Про меня забыли. В конечном итоге вдруг отец сообразил, что я сижу и молчу, повернулся ко мне и сказал:

– Тодик! – (Тодик – это мое семейное имя.) – Мы теперь опять как в Вильно. Есть все, что ты захочешь. Чего бы ты хотел?

Было ясно, что он ожидал от меня, что я захочу мотоцикл или машину. А я сказал ему на это:

– Сионистическое движение легально?

Он с удивлением ответил:

– Да.

Я сказал:

– Хорошо. Возьми меня туда.

– Отдохни немного. Через несколько дней я тебя представлю Движению.

– Нет. Завтра.

Я не мог ждать. Я только что провел несколько месяцев в любимом Вильно, который превратился в огромное кладбище. У меня убили любимых родных – за то, что они евреи. И вот я сижу в странной Польше, которая выглядит, как Вильно до войны… Во мне было нескончаемое море боли, гнева, злости, готовности драться с каждым, кто станет на пути. Я вообще был в молодости драчлив, а тут хотел просто схватить кого-нибудь за глотку. Еще не знал, кого именно, но боль требовала выхода.

И вечером следующего дня я был в большой подвальной пивнице, где пили пиво, пели песни на иврите, танцевали и беззаботно веселились – в моем тогдашнем восприятии, как малые дети. Человек восемьдесят, моего возраста. Позже мне описали, как я выглядел в тот вечер. Я стоял в углу, спиной к стене, в тяжелой женской шубе моей мамы и с ушанкой, надвинутой на один глаз. Потом стал ходить по залам и угрюмо смотрел на всех, кто танцевал, играл, изучал картинки Палестины, которые висели на стенах. Никто ко мне не подходил; они мне сказали после: “Мы понимали, что к тебе не надо было подходить. Мы видели, какими глазами ты смотришь на нас”.

В конце этого молчаливого для меня вечера я спросил одного из ребят:

– Когда вы встречаетесь опять?

Он мне ответил:

– Знаешь, так удачно вышло. Завтра пятница, мы вместе встречаем субботу. Вот адрес. Если хочешь, приходи, мы будем тебе рады.

Назавтра вечером пришел по указанному адресу. Узкий проход, очень высокие дома. Такая типичная Лодзь, индустриальный город девятнадцатого века. Я двинулся меж этих домов, когда мне уткнулись две винтовки прям в лицо. Это был отряд самообороны.

– Руки вверх!

Я руки поднял. Зло поднял. Дальше нашелся парень, который меня туда пригласил; он успокоил своих товарищей.

Я спросил: “Почему вы так на взводе?” И он сказал: “А ты подымайся на второй этаж, тогда поймешь”.

Там на полу стояли четыре гроба. Три парня моего возраста и одна девушка немногим моложе. Мне объяснили, что они ехали к чешской границе на пути в Германию и далее. Их задержали бойцы NSZ – Национальных вооруженных сил, то есть польских крайне правых, которые не подчинялись и Лондонскому польскому правительству. Они скомандовали: “Евреи и коммунисты – шаг вперед”. И наших ребят расстреляли.

Мы хоронили их на заново созданном еврейском кладбище. Собралась пара тысяч человек – по тем временам много. Говорил полковник UB, послевоенного управления безопасности, то есть политической полиции. Он сказал: “Это война, и в ней гибнут люди. Но мы победим”. Далее говорил представитель еврейской общины. Его голос выводил меня из себя, хотелось ударить его по лицу просто для того, чтобы замолчал. Он плаксиво объяснял, как это все несправедливо, что после гибели столь многих евреев их все еще убивают, – и что мы просим защиты польского правительства. После него говорил один из товарищей погибших. Он сказал: “От нас сказали, что мы просим защиты у польского правительства. Это ложь. Мы не просим ничего у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством и с кем-либо из поляков. Все, что мы хотим, – это уйти поскорей из этой проклятой страны, и мы желаем ее народу, чтобы они горели и гибли, как горели и гибли наши семьи. Это все, что у нас есть сказать этой стране и этому народу”. Его быстро спрятали за спины товарищей и днем позже перебросили через чешскую границу. Ведь по закону он был ответственен за обиду, нанесенную Народной Речи Посполитой.

Так я начал работать с Движением, и меня через две недели избрали заместителем руководителя лодзинского отделения. Как-то потом спросили: “Ты же был самым молодым, почему тебя избрали?” И я ответил: “Злости было больше”. Я ненавидел все, что в моем сознании связывалось со страданиями еврейства; мои друзья называли меня “неулыбающийся Теодор”.

Двумя днями позже я пошел в школу. Была уже середина учебного года, мест в городских классах не нашлось, поэтому меня послали в предместье. Я вошел в свой класс, учитель спросил: