Бруклинские глупости - читать онлайн книгу. Автор: Пол Остер cтр.№ 57

Ее реакция оказалась предсказуемой, но, по крайней мере, она не сделала меня козлом отпущения, и на том спасибо. Мне было ее искренне жаль. Лучше бы она не открыла эту дверь, лучше бы на нее не вылился ушат холодной воды, но раз уж так случилось, хочешь не хочешь, а смириться с этой ситуацией ей рано или поздно придется. Посыльный доставил тайскую еду, и она сразу перебила лесбийскую тему. В тот вечер я отчаянно проголодался, так что все закуски и креветки в остром соусе прикончил в пять минут. Затем мы включили телевизор и стали смотреть вестерн пятидесятых годов с Джоэлем Макреем. Там в одной сцене ковбои сидят вокруг костра, закусывают, и какой-то дед (кажется, его играет Джеймс Уитмор) произносит такую фразу: «Я вот старею, и мне это нравится. Меньше забот». На этих словах я громко захохотал, потом чмокнул Джойс в щеку и тихо шепнул: «Мозгов, судя по всему, тоже». Чем вызвал живой смех у моей сильно озабоченной подруги – впервые за весь вечер.

Этот смех еще не успел отзвучать, как пришло мне время прощаться с жизнью. Мы сидели на кушетке перед телевизором, когда я вдруг почувствовал боль в груди. Сначала я решил, что это связано с изжогой после острой пищи, но боль разрасталась, охватывая пожаром всю верхнюю половину туловища, как будто я проглотил галлон расплавленного свинца, и вот уже у меня онемела левая рука, а в челюсть впились сотни невидимых иголок. Что такое инфаркт, я знал не понаслышке, это были классические симптомы, и, так как боль усиливалась, становясь невыносимой, я решил, что всё, хана. Я попытался встать, сделал два шага, ноги у меня подкосились, и через мгновение я уже корчился на полу, сжимая грудь обеими руками и хватая ртом воздух. Джойс обхватила меня и умоляла держаться. Я слышал, словно издалека, как она повторяет одну фразу: «Боже мой, боже мой, точно как с Тони!», – а потом я перестал чувствовать ее тепло и услышал, как она кому-то кричит, чтобы вызвали «Скорую» по такому-то адресу. Удивительно, но страха я не испытывал. Сердечный приступ увел меня в зону, где вопросы жизни и смерти значения не имели. Я принимал случившееся как данность. Смерть так смерть. Когда санитары загружали меня в машину, я снова увидел Джойс. По ее лицу текли слезы. Кажется, я выдавил из себя улыбку. «Не умирай, мой дружок, – попросила она. – Не умирай, Натан». Двери захлопнулись, и машина рванула с места.

Я не умер. Как выяснилось, не было у меня никакого инфаркта. Воспаление пищевода вызвало такие адские боли, но всю ночь и еще полдня, пока не установили точный диагноз, я пребывал в полной уверенности, что мои часы сочтены.

«Скорая» привезла меня в Методистский госпиталь на углу Шестой улицы и 7-й авеню. Свободных коек в палатах не оказалось, и меня положили прямо в отделении неотложной помощи, в закутке на первом этаже. Тонкая зеленая занавеска отделяла меня от стола регистрации больных (медсестра не сразу догадалась ее задернуть), и, если не считать короткой поездки в рентгеновский кабинет, я все время пролежал на узкой койке, причем исключительно на спине, подключенный к монитору, следящему за работой сердца, под капельницей, с кислородными пластиковыми трубочками в обеих ноздрях. Каждые четыре часа у меня брали кровь. При поражении коронарных сосудов в кровь попали бы кусочки разрушенной сердечной ткани, и это должны были показать тесты. Сестричка объяснила мне, что полная ясность наступит через двадцать четыре часа, а пока я должен тупо лежать со своими страхами и воспаленным воображением – заложник истории, то ли похоронной, то ли обнадеживающей, которую неспешно рассказывала моя кровь.

Санитары то и дело подвозили новых больных с эпилептическими припадками и интестинальными завалами, ножевыми ранениями и передозом, переломами конечностей и окровавленными головами. Не смолкали голоса, звонили телефоны, громыхали тележки с едой. Все это происходило в непосредственной от меня близости, а казалось – на другой планете. Впервые я был абсолютно безразличен к окружающему миру, полностью ушел в себя. Мое тело сделалось единственной реальностью, я пытался себе представить, как моя кровь бежит по венам и артериям, переплетенным в грудной клетке. Я сосредоточился на своем теле, отчаянно цеплявшемся за жизнь, и при этом был далеко отсюда, парил где-то в надмирной выси. В том, что я сейчас скажу, наверно, не много смысла, но в эти часы, окруженный пищащими приборами и обвешанный проводами, я был внутри себя и вовне, а по сути – нигде.

Вот что с тобой происходит, стоит только угодить в больницу. Тебя раздевают донага, облачают в дурацкий халат, и ты перестаешь быть самим собой. Ты не более чем сумма телесных недугов. Ты уничтожен как личность, лишен всякого права на частную жизнь. Когда врачи и медсестры задают тебе вопросы, ты должен говорить им всю правду. Не в твоих интересах обманывать тех, кто борется за твою жизнь. В соседнем боксе, буквально в метре от тебя, доктор расспрашивает совершенно постороннего человека, и ты поневоле слушаешь интимные подробности. Так я познакомился с Омаром Хассимом-Али, пятидесятитрехлетним таксистом египтянином, у которого было четверо детей и шестеро внуков. В больницу он попал во втором часу ночи с острой грудной болью, которая застигла его на переезде через Бруклинский мост. Через пять минут я уже знал, что он принимал таблетки от повышенного кровяного давления, выкуривал по пачке в день, тщетно пытаясь себя ограничить, страдал от геморроя и приступов головокружения и приехал в Америку в 1980 году. После ухода врача мы с ним проговорили около часа. То, что мы друг друга совсем не знали, не имело значения. Когда ждешь смерти, заговоришь с любым, лишь бы тебя слушали.

В ту ночь я почти не спал. Иногда впадал в забытье минут на десять-пятнадцать. Но под утро все же уснул. В восемь, когда сестра пришла померить мне температуру, я увидел, что соседняя койка пуста, и поинтересовался, где Хассим-Али, но ответа не получил. Сестра только что заступила на дежурство и была не в курсе ночных событий.

Мои анализы крови не показывали никаких отклонений. Утром меня проведали Джойс, и Том с Хани, и Аврора с Нэнси – сидели по несколько минут. Позже заглянула моя дочь. Все задавали мне один вопрос: «Как я себя чувствую?» – на который я давал стандартный ответ: «Нормально, не волнуйтесь». После того как боль меня отпустила, я несколько укрепился в мысли, что смогу выйти отсюда на своих двоих. Я мысленно говорил себе: не для того ты пережил рак, чтобы загнуться от какого-то дурацкого инфаркта. При всей абсурдности такого рассуждения, я, с учетом новых благоприятных тестов, ухватился за него как за некий логический постулат. Боги решили меня пощадить, а этот ночной приступ был всего лишь демонстрацией того, что моя судьба находится в их руках. Я по-прежнему могу умереть в любой момент. Единственный урок, который мне предлагалось извлечь, состоял в следующем: моя жизнь мне не принадлежит. Достаточно было вспомнить этот испепеляющий пожар в груди, чтобы понять: каждый мой вдох – это дар капризных богов, каждый удар сердца – это милость, зависящая от их сиюминутной прихоти.

В половине одиннадцатого койку слева занял Родни Грант, тридцатидевятилетний кровельщик, который потерял сознание, поднимаясь по лестнице на крышу. Его напарник вызвал «Скорую», и вот этот чернокожий богатырь с лицом испуганного мальчика лежал передо мной в куцем халатике, едва прикрывавшем срамное место. После короткого разговора с врачом он повернулся ко мне и сказал, что ему позарез надо курнуть. Крепко ли ему достанется, если он сделает это в мужском туалете? Я ответил, что проверить это можно только опытным путем. Тогда он снял с груди датчик и поплелся в конец коридора, волоча за собой провода и трубочки. Через несколько минут он вернулся со словами: «Миссия выполнена». В два часа пополудни сестра приоткрыла зеленую занавеску и объявила, что его переводят в кардиологию. Здоровяк кровельщик, никогда не болевший ничем, кроме ветрянки и легкой формы сенной лихорадки, уставился на нее в изумлении.