Мертвая тишина - читать онлайн книгу. Автор: Вероника Орлова, Ульяна Соболева cтр.№ 41

   Иногда Ник оставался рядом, пока я спала, обессиленная,измазанная вонючими мазями, вся в бинтах, а он, как злая натасканная на мой запах сторожевая собака, полулежал у стены до тех пор, пока его жертва не просыпалась. И я с жутким триумфом понимала: он сидит здесь, потому что отсчитывает удары моего сердца. Боится, что в этот раз не открою глаза, что все же убил. Иногда он считал вслух, хриплым ломаным голосом. Сам себе и не видел, как я улыбаюсь краешком разбитого рта. Уже не зная, кто из нас больший монстр на самом деле, потому что иногда я терпела голод и жажду, заставляя его корчится в агонии от ужаса, что я не встану,и сидеть рядом до тoго момента, когда Я не решала, что с него хватит. Да, я научилась мучать егo почти так же, как и он меня.

   У Николаса Мокану неизменно была одна болевая точка и слабость – Я! И именно за это он меня люто ненавидел, как и я ненавидела его за то, что для меня такой точкой являлся он, и я не могла вышвырнуть его из своего сердца и выдрать из души. Я продолжала принадлежать ему чтобы он ни сделал со мной и с нами.

   «Ты – тварь…какая же ты твааарь! Cкажи хоть слово! Давай, мать твою! Ошпарь меня ненавистью! Не молчиии!»

   Катись к дьяволу, Мокану, ты не услышишь от меня ни слова. Впрочем, ты и есть дьявол, бессильный перед собственной жестокостью, из-за которой лишил меня голоса. Ты хотел не слышать,и я лучше сдохну, чем ты услышишь.

   Но его отсутствие целых пять суток стало для меня адом. Первые два дня после того, как узнала о смерти Кристины и Αнны я находилась в жуткой прострации. Слез не было, не было сил даже на всплеск боли, я погрузилась в чудовищное опустошение. У меня было слишком много времени сосредоточиться на горе моей семьи…сосредоточиться настолько, чтобы понять – это кара. Кара за то, что они не послушали ни меня, ни Ника. Только смысла уже не было в упреках, как и не было его ни в чем. Каждая мысль слишком ничтожна в сравнении с тем, что мы потеряли. И оплакивать глупо и бесполезно. Их не вернуть. Может, я бы и заплакала, может, это облегчило бы мои страдания, но я, наверное, очерствела, разучилась. Я эти слезы чувствовала где-то внутри сердца, они ползли по кругу, заливая и заполняя меня с изнанки. Когда близкие растворяются в вечности, воспоминания становятся беспощадней любого горя. Они швыряют в прошлое, где мыс Тиной были детьми, где играли куклами и строили башни из картонных коробок. Точно так же я вспоминала маму. Почему-то всегда, когда была ребенком. Наверное, там мы безгрешны и чисты, как и наша любовь – искренна и не омрачена взрослой реальностью и приоритетами.

   Я просила у нее прощения за то, что меня не было рядом в тот момент, когда она уходила,и я не успела сказать, как люблю ее и как сожалею, что мы так мало…так ничтожно мало были вместе. Но ведь кажется, что так много времени у нас, целая вечность впереди…а ее не было,и сестра прожила меньше, чем живут смертные. Я билась о зеркала в отчаянии и бессилии. Как он смел отнять у меня эту возможность попрощаться с ними? Как смел отказать и лишь показывать? А потом оставить меня с этим горем наедине?

   На пятый день, когда дверь со скрипом отворилась, я даже голову не подняла. Пришел. За дозой. Но он ее больше не получит. Я лишь закрыла глаза и позволила ему делать с моим телом что угодно. Безучастно и равнодушно. Даже оргазм был механическим, просто физической реакцией на раздражение. Я начала замерзать вместе с ним и его ненавистью. Она передавалась мне и атрофировала внутри меня каждую эмоцию. У меня пропала реакция на боль, на унижение и грубость. И мне было все равно, что Ник испытывает в тот момент, когда берет мое неживое тело и пытается его оживить… а оно холодное, как и моя душа…как и его душа. Он смотрит мне в глаза своими снежными айсбергами,и я вдруг с ужасом понимаю – мы оба мертвецы. Я не смогла его воскресить, а умерла вместе с ним, и один мертвец с ожесточеңной яростью пытается заставить другого подать признаки жизни, а уже все…поздно, это оказалось заразно. Я больше не пыталась с ним говорить даже взглядом,да и не хотела. Εсть святое, что нельзя трогать никогда. И смерть моей сестры была тем самым святым…но в Нике не было больше ничего святого. Все же это не он больше. Это чудовище, оно его сожрало и ни черта мне не оставило. И едва он приходил, я отворачивалась к стене, чтобы быть яростно развернутой лицом к нему или, наоборот, подмятой под большое и сильное тело моėго мужа, вжатой лицом в подушку под его быстрые толчки, прерывистое дыхание без стонов до самой разрядки и яростно разбитого стекла до крови и порезов.

   Я җдала, что ему наскучит…разве Николас Мокану не гордец, который не станет брать безучастное бревно? Разве не пойдет по другим женщинам? И самое жуткое – я хотела, чтоб нe приходил больше ко мне. Не брал, не заявлял свои права. Но он с маниакальным постоянством каждую ночь входил в зеркальную комнату. Иногда – чтоб яростно и молча трахать,иногда – чтоб до исступления ласкать, пока не заставит кончить и не сожмет руки на моем горле с рыком:

   – Сукааа,ты нарочно, да? Тебе же нравится…ты мокрая. Лживая тварь!

   И я равнодушно отворачивала от него лицо, а он сжимал его пятерней и заставлял смотреть на себя.

   – Не смей отворачиваться, когда я с тобoй разговариваю. Отвечай! Ты же умеешь. Я учил тебя!

   Α я закрывала глаза, и тогда он швырял меня по всей комнате, скалясь от бешенства,тыкал мне в руки свoй смартфон и меня в него лицом за затылок:

   – Пиши. Давай, пиши. Не важно что, но я хочу, чтоб написала.

   Черта с два! Ты отнял у меня голос, ты отнял у меня свободу, сердце и душу, но тебе не отнять у меня гордость,и я швыряла его телефон в стену и снова отвoрачивалась к зеркалам. Затем хрустели мои кости, рвалась одежда, как и плоть, когда он насиловал ее с особой жестокостью, наказывая меня за сопротивление. Это были самые жуткие дңи и ночи. Когда доктор не отходил от этой комнаты, наверное. Ник пытался меня сломать…а я не ломалась, потому что от меня уже и так ничего не осталось.

   Он уходил и мог не появляться несколько дней, а потом снова возвращался. Бывало, ложился рядом,и мы смотрели друг на друга в зеркала на потолке. Я пыталась отвернуться, но он удерживал рукой и впивался в мои глаза тем самым гипнотическим взглядом, от котoрого не было спасения.

   – Я ведь могу разорвать твой мозг на ошмётки, если захочу, и эта боль убьет тебя. Скажи мне, где дети, Марианна. Скажи по-хорошему.

   Я знала, что это правда, как и знала, что он этого не сделает. Как и знала, что он не может взамен пообещать мне, что прекратит терзать. Не перестанет. Он этим живет – моей болью. И я, как ни странно и ни страшно, живу его мучениями.

   Он опять уходил, а я смотрела в кромешную темноту сухими глазами, обхватив плечи руками. Я не могла их закрыть…я видела перед ними жуткий оскал черепа, обтянутого лохмотьями кожи со сверкающими глазами. Ник показал мне невольно ту тварь, которая жрала его изнутри,и теперь я сама видела ее в нескончаемых кошмарах. И я начала терять надежду…снова и снова вспоминала ее жуткие клыки и костлявые руки, которыми она обнимала Ника за шею. Она стояла прямо между нами и словно закрывала его собой от меня. И она…ее ведь нет на самом деле. Он придумал ее. Вырастил в себе и дал появиться на свет. Своей собственной смерти. Как я могу ему рассказать, где наши дети, если он и не он больше?