Мода и гении - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Хорошилова cтр.№ 65

Судя по воспоминаниям, в постановке задействовали от восьми до десяти тысяч актеров. Юрий Павлович сохранил в своем архиве список личного состава статистов для «белой» платформы: «125 — балетных артистов; 100 — циркачей; 1750 — статистов и студистов; 200 — женщин, желательно студисток; 260 — вторых артистов и 150 — сотрудников; а также Лопухов, Масловская, И. Дворищин и 18 помощников».

На «красной» трибуне актеров было больше, и кроме них — группы статистов у Зимнего дворца, изображавшие юнкеров и женский ударный батальон, а также многочисленные ассистенты и помощники, обеспечивавшие связь режиссерской группы с артистами, артиллерийскими расчетами, крейсером «Авророй».

Каждого из актеров требовалось одеть соответственно роли. Проблем с «красной» платформой не возникло. Рабочая, простая одежда 1920 года почти ничем не отличалась от той, что носили вершители Октября, — те же шинели, пальто, кожаные куртки, кепи и фуражки, кацавейки, платки, валенки, галифе. Гораздо больше времени и нервов Анненков потратил на костюмы артистов «белой» платформы. Здесь должны были заседать заплывшие ленью министры, перекатываться тугими мешками черно-белые капиталисты, отсюда должен был вещать Керенский, призывая юнкеров и женщин ударного батальона дать отпор красным бунтарям. Масса мундиров и старорежимных костюмов.

Обошлись малой кровью — сшили лишь то, что нельзя было найти. В революционном Петрограде можно было найти почти все. На складах и в реквизированных дворцах высились груды рубах, мундиров, полукафтанов, кирас, касок, фраков, цилиндров. Судя по кадрам «Взятия Зимнего дворца», статисты, игравшие министров, надели подлинные мундиры сановников и чинов императорского двора — благородную, чуть потухшую вышивку сложно спутать с бутафорскими росписями. На некоторых артистах хорошо читаются расшитые министерские треуголки с жирными петлицами. «Банкиры-спекулянты» катаются по сцене в черных фраках, пальто и цилиндрах — их подобрали из революционного реквизита, кое-что вытребовали из театров. Одинаковые огромные портфели под мышками сделали специально для шоу.

Со статистами, изображавшими армию, было проще: шинелями, гимнастерками, погонами и папахами были завалены петроградские цейхгаузы. Красные власти берегли их для обмундирования РККА, для нужд театра выдали столько, сколько затребовал Анненков. На старых кадрах постановки видны замечательные детали времени. К примеру, «доброволицы» женского батальона носят шинели с фронтовым шиком — отвернув углы и пристегнув их на пуговицы сзади. Так делали французские солдаты, и эту моду переняли сначала нижние чины русского экспедиционного корпуса во Франции, а затем она распространилась среди частей русской армии на Восточном фронте Первой мировой. Анненков, безусловно, об этом знал.

Или другая деталь: актеры, изображавшие генералов на «белой» платформе, играли в простых военных шинелях с бутафорскими эполетами и орденскими лентами. Но их головы украшали подлинные парадные кивера конца 1900-х годов. Все они оставались в армейских цейхгаузах, когда началась Великая война: полки отправлялись на фронт в полевой форме, парадная была оставлена для будущих торжеств, которые, как известно, не состоялись. В 1918–1920 годах кивера носили части Красной армии (в том числе курсанты) в качестве парадных головных уборов, нисколько не смущаясь их царским происхождением. И потому никого не удивили бутафорские военные в царских киверах.

Анненков отвечал не только за костюмы, но и за революционный реквизит. Он получил броневики, пулеметы, винтовки и разрешение властей использовать «Аврору», которую для этих целей пришвартовали у набережной неподалеку от Зимнего дворца. Накладки, конечно, были. Но шоу удалось. И щедрое красное правительство выделило постановщикам премии. Анненков получил табаку на сто папирос и два килограмма мороженых яблок. А Евреинова, главного режиссера, одарили сверх того лисьей шубой, у которой, вероятно, была столь же богатая старорежимная биография, как и у вещей, участвовавших в шоу.

НАРЯД ДЛЯ ВОЖДЯ «КРАСНОКОЖИХ»

Глаза. Анненков запомнил глаза. Они пугали, резали по живому. Серо-холодные со стальным безжалостным блеском, который множился в острых льдинках пенсне.

Глаза вспыхивали холодным пламенем — искры танцевали, вертелись гранями, дрожали в скользких студеных стеклышках.

В них дрожала сама жизнь, пойманная, осаженная, лесками стянутая в две месмерические горящие точки. Вспышки шрапнелей, всполохи взрывов, острые звоночки стальных окопов, раскаленные позвонки пулеметных очередей. Великая война, Гражданская война, ор революций, дикие пляски цветного террора, жизни, размолотые в бурую хлябь. Острые блики солдатских штыков, свистящие лезвия шашек, рубище прошлого, углами заваленный горизонт, апокалипсис будущего.

Они пугали, завораживали, пронзали, прожигали насквозь. Глаза Троцкого были необычными, чертовски необычными.

Анненков запомнил, зарифмовал их линиями, штрихами, гранями, углами изрубленного горизонта. Правый зрачок рассечен лезвиями, левый ножом врезается в душу. Карандашный портрет Льва Троцкого — талантливая работа. Чертовски талантливая.

Но художника вызвали к Троцкому не за этим.

В 1923 году в Москве готовили выставку к пятилетию Красной армии. Организаторы рыскали по столице и Петрограду, искали портретистов, знающих толк в искусстве пропаганды. Анненков — прекрасная кандидатура. Проверенный мастер, работящий, «почти свой». Ему выдали заказ: нужен масштабный убедительный живописный портрет товарища Троцкого. «Сможете?» — «Непременно. Сию же минуту». И юркий Юрий Павлович мчится в Москву, в штаб председателя Реввоенсовета. Миновав кордоны охраны и отметив про себя молодцеватость часовых, художник оказался в тихом благородном кабинете «красного Бонапарта».

Анненков много слышал о нем, и плохого, и хорошего. Знакомые отмечали его ум, артистичность, хитрость и высокохудожественную жестокость. Говорили между прочим, что он превосходно разбирается в искусстве, любит Пикассо, а Матисса не жалует. Еще говорили, что он невысокий, и потому называли «меньшевиком». Анненков готовился увидеть жестокого карлика-интеллектуала.

Юрий Павлович впрыгнул в кабинет. Навстречу поднялся председатель Реввоенсовета — энергичный, огненный, крепкий, среднего роста, прекрасно сложенный, превосходно одетый. В стеклах его пенсне боязливо затрепетало съеженное отражение художника. Справившись со страхом и трепетом, Анненков присел по команде вождя и стал работать — карандашом, но больше языком. Говорливость расковывала модель и его самого. Он говорил, разбавлял речь шутками. Троцкий позволял себя рассмешить, остроумно отвечал. Об искусстве уже беседовали свободно, без кабинетного официоза.

Лев Давыдович, погрузившись в бурое скриплое кресло, тихо вспоминал о «парижской школе», галереях, бульварах, натурщицах, и маслянистые блики пенсне вторили его мягкой полуулыбке. После была представлена хорошо отрепетированная речь об искусстве и революции, о Давиде, Жерико и Делакруа.

Анненков восторгался умом собеседника, не забывая подбросить пару уголков в почти сформированный образ. Распрощались по-дружески. Юрий Павлович не без удовольствия отметил, что за 20 минут сеанса председатель Реввоенсовета стал ему «личным знакомым».