А боль – увы! –
все множится по свету,
ее все больше каждое мгновенье;
секунда боли – вроде получаса, не менее,
в два раза больше боли…
Или поболе? Мученик проглочен
прожорливой, кровавой пастью. Больно!
Больней в два раза каждое мгновенье.
Трава, и та болит,
существованье
по сути – боль, точнее – боль двойная.
Нет, никогда, о люди-человеки,
так не болело сердце, лацкан, папка
с бумагами, стакан, мясная лавка,
сложенье, вычитанье, умноженье!
Нет, никогда так не болела нежность,
далекое так близко не взрывалось;
нет, никогда еще горящий пламень
так истово не притворялся трупом,
льдом, холодом…
Вовек, сеньор министр,
сеньор министр здравоохраненья,
здоровье не бывало столь смертельным!
Нет, никогда мигрени не сдирали
с живого скальп рывком, одним ударом…
И в ящиках комода боль, и только,
и то же – в потайной шкатулке сердца.
Да что там, в сердце – в кожаном футляре
у ящерки! Все боль – что с ней поделать!
…
Как боль нас атакует, братья-люди!
То в тыл ударит, то подбавит с флангов,
в кино настигнет, и на граммофоне
распнет, чтобы потом на смертном ложе
из рук и ног больнее дергать гвозди!
И высмотрит, и коршуном, отвесно,
падет на наши письма и заметки…
Страдать так трудно… даже помолившись…
[15]