Нормальные люди - читать онлайн книгу. Автор: Салли Руни cтр.№ 42

Да, я с тобой согласна, сказала Марианна. Я просто повелась на то, что якобы нравлюсь им.

Да. А потом, поразмыслив, ты, видимо, поняла, какие они мерзавцы. А мне было проще, потому что я им с самого начала не больно-то нравилась.

Марианна удивилась такому откровенному ходу разговора и почувствовала в тоне Джоанны легкое осуждение, хотя он и оставался дружеским. Действительно, Пегги и Джейми не особо хорошие люди; скорее даже плохие, им нравится унижать других. Марианне неприятно, что она на это повелась, неприятно, что ей раньше казалось, будто у нее есть с ними что-то общее, неприятно, что она вступила в рыночные отношения, которые у них считались дружбой. В школе она считала себя выше таких откровенных обменов социальным капиталом, а жизнь в университете показала, что, если бы кто-то в школе снизошел до того, чтобы с ней поговорить, она повела бы себя так же скверно, как и остальные. Ничем она была их не лучше.

Можешь повернуться лицом к окну? – говорит Лукас.

Конечно.

Марианна поворачивается на матрасе, подтягивает ноги к груди.

А можешь ноги, ну… как-нибудь опустить? – говорит Лукас.

Марианна скрещивает ноги перед собой. Лукас переставляет штатив поближе, меняет ракурс. Марианна думает про письмо Коннелла, про то, как он сравнил ее с оленем. Ей понравилась строчка про задумчивые глаза и ладные тела. В Швеции она еще больше похудела и стала еще стройнее, совсем элегантной.

Она решила не ездить в этом году домой на Рождество. Она много думала о том, как выпутаться из «домашней ситуации». По ночам в постели она мысленно проигрывала сценарии, в которых видела себя совершенно свободной от матери и брата – отношения у них не плохие и не хорошие, она ведет себя нейтрально и никак не участвует в их жизни. Бóльшую часть детства и отрочества она провела, придумывая способ устраниться от семейных конфликтов, строила разные сложные планы: хранить полное молчание, стать неподвижной и невыразительной, без слов выходить из комнаты и пробираться к себе в спальню, тихонько затворяя дверь. Запираться в уборной. Уходить из дому и часами в одиночестве сидеть на школьной парковке. Ни один из этих приемов по большому счету не сработал. Наоборот, тактика эта лишь повышала вероятность того, что именно ее накажут – за то, что спровоцировала. И теперь она понимает, что ее попытка уклониться от семейного Рождества – а в рождественские дни вражда всегда достигала особого накала – будет внесена в семейные анналы как очередной пример безобразного поведения.

Мысль о Рождестве приводит за собой мысль о Каррикли – гирляндах фонариков на Главной улице, сияющем изнутри Санта-Клаусе в окне винного магазина – механическая рука двигается в скованном, заученном приветствии. В городской аптеке висят снежинки из фольги. Дверь в мясную лавку открывается и закрывается, голоса на углу улицы. Ночью на церковной парковке стелется туман от дыхания множества посетителей. Вечерний Фоксфилд, дома тихие, как спящие коты, окна горят ярко. Елка в гостиной у Коннелла – вся в колючей мишуре, мебель раздвинули, чтобы освободить для нее место, звучит громкий, радостный смех. Он сказал: жалко, что не повидаемся. Без тебя все будет не то, написал он. Она почувствовала себя глупо и едва не заплакала. Теперь жизнь у нее такая выхолощенная, без всякой красоты.

Сними, наверное, это, говорит теперь Лукас.

И показывает на лифчик. Она заводит руки за спину, расстегивает застежку, стряхивает лямки с плеч. Отбрасывает лифчик из кадра. Лукас делает несколько снимков, опускает фотоаппарат пониже, придвигает чуть ближе, продолжает. Марианна неотрывно смотрит в окно. Наконец затвор перестает щелкать, она поворачивается. Лукас открывает ящик стола. Достает оттуда моток плотной черной ленты из грубого хлопка или льна.

Что это? – говорит Марианна.

Ты знаешь, что это.

Слушай, не начинай.

Но Лукас, не обращая внимания, начинает разматывать ленту. Марианна чувствует, как кости тяжелеют в теле, – знакомое ощущение. От тяжести не пошевелиться. Она молча вытягивает руки перед собой, соединив локти. Хорошо, говорит он. Крепко обматывает их лентой, встав на колени. Запястья у нее тонкие, но лента ложится так плотно, что из-под нее слегка выпирают складки. Ей это кажется уродством, она инстинктивно отворачивается обратно к окну. Очень хорошо, говорит он. Возвращается к фотоаппарату. Щелкает затвор. Она закрывает глаза, он велит их открыть. Она устала. Что-то внутри тела все сильнее и сильнее тянет вниз, к полу, к центру земли. Когда она поднимает глаза, Лукас разматывает еще одну ленту.

Нет, говорит она.

Да не заводись.

Я не хочу.

Я знаю, говорит он.

И снова встает на колени. Она отводит назад голову, избегая его прикосновений, а он быстро опускает ладонь ей на горло. Этот жест ее не пугает, но лишает последних сил – теперь она не может ни двигаться, ни говорить. Подбородок безвольно падает вперед. Она так устала делать усилия и уклоняться, когда гораздо проще сдаться. Он слегка сжимает ей горло, она кашляет. А потом, без слов, он ее отпускает. Снова берет ленту, завязывает ей глаза. Дыхание ее делается тяжелым. Глаза жжет. Он мягко дотрагивается до ее щеки тыльной стороной ладони, ее начинает тошнить.

Видишь, я тебя люблю, говорит он. И знаю, что ты тоже меня любишь.

Она в ужасе отшатывается, ударяется затылком о стену. Судорожно пытается связанными руками сбросить с глаз повязку, умудряется приподнять ее так, чтобы видеть.

Ты чего? – говорит он.

Развяжи меня.

Марианна.

Развяжи немедленно, или я вызову полицию, говорит она.

Вряд ли это такая уж страшная угроза, ведь руки у нее связаны, но Лукас, видимо, осознаёт перемену в ее настроении и начинает развязывать ее руки. Ее трясет крупной дрожью. Едва путы расходятся достаточно, чтобы развести руки, она это делает. Стягивает повязку с глаз, хватает свитер, набрасывает через голову, просовывает руки в рукава. Встает прямо, ногами на матрас.

Почему ты так себя ведешь? – говорит он.

Не приближайся. И никогда больше так со мной не говори.

Так – это как? Что я сказал?

Она берет лифчик с матраса, комкает в руке, пересекает комнату, запихивает его в сумку. Начинает натягивать сапоги, по-дурацки прыгая на одной ноге.

Марианна, говорит он. Что я сделал?

Ты серьезно или это очередной твой художественный приемчик?

Вся жизнь – это художественный прием.

Она пристально смотрит на него. Невероятно, но он добавляет: по-моему, ты очень талантливый писатель. Она смеется из чистого ужаса.

Кажется, мои чувства к тебе не взаимны, говорит он.

Давай я выскажусь совершенно однозначно, говорит она. У меня к тебе никаких чувств. Совершенно никаких. Понятно?

Он возвращается к фотоаппарату, повернувшись к ней спиной, словно пытается скрыть эмоции. Злобный смех по поводу ее отчаяния? – думает она. Ярость? Не может же быть – это и представить себе страшно, – что она действительно причинила ему душевную боль? Он снимает фотоаппарат со штатива. Она открывает дверь квартиры и выходит на лестницу. Неужели он действительно может проделывать с ней все эти мерзости и верить, что все это – по любви? Неужели в мире и правда столько злобы, что любовь невозможно отличить от самых примитивных и жестоких форм насилия? На улице изо рта у нее вылетает облачко пара, по-прежнему падает снег, словно непрерывно повторяется одна и та же бесконечно малая ошибка.