Горшок золота - читать онлайн книгу. Автор: Джеймз Стивенз cтр.№ 37

Два вечера в неделю, по понедельникам и четвергам, она уходила из дому, одетая во все свое лучшее. Я не знал, куда она ходит, и не спрашивал – думал, навещает знакомую, подружку или кого-то в этом роде. Шло время, и я решился позвать ее замуж. Наблюдал я ее достаточно долго, и она всегда была добра и сообразительна. Мне нравилось, как она улыбалась, нравились ее смирные, учтивые манеры. Нравилось мне и кое-что еще, чего я тогда не сознавал, нечто, сопровождавшее все ее движения, – некое изящество, приволье; я это никак не оценивал, но понимал, что дело в ее молодости. Помню, когда мы гуляли вместе, она шла медленно, а вот по дому носилась по лестницам вверх и вниз – двигалась яростно, не то что я.

Как-то раз вечером нарядилась она, как обычно, и заглянула ко мне спросить, не надо ль чего. Я ответил, что мне нужно сообщить ей кое-что, когда она вернется, – кое-что очень важное. Она пообещала прийти пораньше и выслушать, я рассмеялся, она рассмеялась в ответ и удалилась, съехав по перилам. С того самого вечера вряд ли у меня возникали поводы посмеяться. После ее ухода принесли письмо, судя по его форме и почерку на нем, – из конторы. Я растерялся: с чего бы им мне писать. Отчего-то не хотелось его распечатывать… Письмо оказалось приказом об увольнении – по причине моих преклонных лет; там же довольно вежливо желали мне дальнейшего благополучия. Подписано Главным. Я сперва не уразумел, что к чему, а следом решил, что это розыгрыш. Долго просидел у себя в комнате, голова пустая. Наблюдал собственный ум: гудели и жужжали в нем громадные просторы, происходили в нем широкие, мягкие движения; пусть и смотрел я на письмо в моей руке, сосредоточиться пытался на этих громадных, качких пространствах у себя в мозгу, а ушами ловил хоть какое-то шевеление. Отчетливо вижу то время. Я заходил туда-сюда по комнате. Во мне был притупленный, притопленный гнев. Помню, пробормотал раз-другой: «Позор!» – а потом: «Вздор!» При мысли о возрасте глянул на свое лицо в зеркале, но смотрел на собственный ум, и он, казалось, поседел – была в нем и тяжесть. Я словно глазел из-под бремени чего-то чужого. Показалось, что придется отпустить что-то такое, за что держался долго я и крепко, и почувствовал, что отпустить это – чудовищное несчастье… это чужое лицо в зеркале! До чего морщинистое! Волос на голове совсем чуть, седые. Губы беспрестанно подергиваются, глаза глубоко запавшие, маленькие, тусклые. Я отошел от зеркала и сел у окна, уставился на улицу. Не видел там ничего – глядел в черноту. Ум был пустынен, как ночь, и так же беззвучен. За окном что-то забушевало – то ветром швыряло дождь; я увидел это, не заметив, и мой ум понесло вместе с дождем, пока не закрутило тяжко по кругу, и тогда полуобморочное чувство вернуло меня себе. Я не позволял уму думать, но из бескрайних пределов его беспрестанно выпархивали слова, проносились, как комета по небу, и с чудовищным звуком падали: «уволен» – первое слово, а второе слово – «старик».

Не знаю, долго ли созерцал я полет этих ужасных слов и слушал грохот их ударов, но меня взволновало движение на улице. К дому неспешно приближались двое – та девушка и какой-то молодой стройный мужчина. Дождь лил отчаянно, однако эти двое словно не замечали его. У бровки скопилась здоровенная лужа, и девушка, ступая осторожно, словно кошка, обошла ее, а вот молодой человек на миг над нею замер. Вскинул обе руки, сжал кулаки, взмахнул ими и сиганул через лужу. После они с девушкой стояли и смотрели на воду – похоже, прикидывали длину прыжка. Я отчетливо видел их под уличным фонарем. Они прощались. Девушка поднесла руку к шее молодого человека и поправила воротник его пальто, и когда ее рука прижалась к нему, он вдруг пылко обнял девушку и привлек ее к себе; они поцеловались и расстались. Молодой человек подошел к луже и встал возле нее, обернулся к девушке, рассмеялся, а затем прыгнул в самую середку и принялся плясать в луже, грязная вода заплескала ему до колен. Она подбежала с криком: «Перестань, дурачок!» А когда вернулась в дом, я запер свою дверь и на ее стук не ответил.

Несколько месяцев спустя я израсходовал все свои сбережения. Работы найти не мог – слишком стар был; все говорили, что хотят нанять кого-нибудь помоложе. Платить за жилье мне стало не по карману. Я вновь подался в мир, как младенец, – старый младенец в новый мир. Всюду воровал еду, еду, еду. Поначалу меня всякий раз ловили. Часто отправляли в тюрьму, иногда отпускали, иногда тузили, но наконец я выучился жить, как волк. Теперь, когда я ворую еду, ловят меня нечасто. Но каждый день что-нибудь происходит – то в тюрьму попадешь, то прикидываешь, как украсть курицу или буханку хлеба. По-моему, это хорошая жизнь – куда лучше той, что я жил почти шестьдесят лет, и времени хватает подумать обо всем на свете…

Когда пришло утро, Философа увезли на машине в большой Город – чтобы судить и повесить. Таков был обычай.

Беспредельно у Тощей Женщины из Иниш Маграта было умение гневаться. Не из тех она ограниченных созданий, кого порывом бешенства сметает подчистую, после чего делаются они мирными и улыбчивыми. Тощая Женщина копила гнев в гротах вечности, что открыты любой душе были и наполнены яростью, пока не настанет час, когда удастся наполнить их мудростью и любовью, ибо в становлении жизни любовь есть начало и конец всего. Сперва, подобно смешливому ребенку, любовь берется за кропотливую работу средь камней и песков сердца, прокладывает первую дорогу, что вечно убегает вовнутрь, а после, завершив труд дня, любовь уходит и бывает забыта. Следом являются суровые ветры ненависти, берутся за дело, словно великаны и гномы, промеж неимоверных завалов, крошат камни и ровняют пути, что устремлены вовнутрь; но, когда окончен будет этот труд, любовь достославно вернется и навсегда поселится в сердце у человека, и это сердце – Вечность.

Прежде чем Тощей Женщине искупить мужа своего яростью, ей необходимо было очиститься жертвоприношением, что именуется Прощением Врагов, и это она осуществила, примирившись с лепреконами Горта – солнце и ветер засвидетельствовали, что она простила им преступление, совершенное против ее мужа. Так она обрела волю направить всю свою злобу на Государство Кары, прощая отдельных людей, что действовали, исключительно подчиняясь нажиму своего адского окружения, а нажим этот и есть Грех.

Разделавшись с этим, она взялась печь три ковриги хлеба себе в дорогу к Энгусу Огу.

Пока она пекла ковриги, дети – Шемас и Бригид Бег – выскользнули в лес рассудить и поразмыслить над необычайными событиями.

Сперва двигались они очень осторожно, поскольку не были полностью уверены, что полицейские ушли совсем, а не прячутся в темных местах и не готовятся выскочить да утащить детей в плен. Слово «убийство» им было едва знакомо, и его диковинность делалась еще диковиннее от того, как близко от их отца оно оказалось. Ужасное слово, и его ужас усиливался от немыслимого соучастия в этом их отца. Что он натворил? Почти все его действия и привычки были детям так близко знакомы – и такие они были обыденные, но вот же нашлось что-то темное, к чему он был причастен, и оно мелькнуло столь же чудовищно и неуловимо, как и вспышка молнии. Дети поняли, что все это как-то относится к другим отцу с матерью, чьи тела вытащили из-под камня у очага, но знали, что Философ тут ни при чем, и сочли убийство ужасным таинственным делом за пределами собственных умственных горизонтов.