Посреди времен, или Карта моей памяти - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Кантор cтр.№ 87

При этом не могу не приложить те тексты, которые – для истории бытования литературы в советское время – быть может, окажутся полезными. То есть те рецензии, которые должны бы были проложить автору прямой путь в самые значительные журналы. Но… текст повести вызвал столько подозрений, что ни один журнал – в течение десятилетних блужданий рукописи по редакциям – не решился ее опубликовать. Достаточно сказать, что число отзывов по страничному объему почти приблизилось к размеру повести.

Что же происходило? Два примера.

Виктор Розов написал предисловие к повести – для «Нового мира»: там вроде бы хотели печатать (восторженная рецензия Симона Соловейчика!), но требовалось напутствие современного классика. Из классиков я случайно (хоть и плохо) знал одного Виктора Сергеевича Розова. Попросил его прочитать повесть, она ему вроде понравилась. Но он в сомнении спросил, а правда ли редакция хочет повесть печатать. Сам позвонил в «Новый мир». Ему подтвердили, что такое желание есть. Напутствие я получил, однако текст так и не прошёл. Уж почему – не знаю, хотя могу догадаться, что не последнюю роль сыграла моя нерусская фамилия. (В скобках замечу, что мне не раз предлагали доброхоты взять псевдоним, де, тогда легче пойдет.) В «Дружбе народов» главный редактор Сергей Баруздин (после рецензии Вацлава Михальского) сказал, держа автора за отворот рубашки: «Вас нельзя печатать, вы мрачный писатель. Михальский сравнивает вас с Камю. А вы хуже. Прямо как Достоевский. Я грустный писатель, а вы мрачный. Но Россия – светлая страна. Уж если кто нам нужен, то Солженицын. Но и его печатать пока нельзя». Конечно же, после такой характеристики, несмотря на польстившее мне сравнение с Достоевским, журнал повесть отверг. Кстати, потом в тот же журнал пришла рецензия А. С. Берзер, которой послали мои тексты на всякий случай. Рецензия оказалась в высшей степени положительная. Тогда из пяти рассказов отобрали для печати три, один из них руководство (Л. А. Теракопян, самый главный перестраховщик) отвергло сразу, два подготовили для набора, но г-н Александр Руденко-Десняк снял их по чьему-то наущению (догадываюсь спустя годы, но обойдемся без сплетен), сказав, что он моей прозы не понимает, а значит, и печатать не будет. Что он там не понял – не знаю. Непонятно, видно, было одно, какого я цвета.

Вроде и не красный, и не белый, и не черно-коричневый. Но к боевой раскраске я относился хорошо только в романах про индейцев. Уважая оппонентов режима, относиться к нему всерьез я уже не мог. Поэтому и не диссидентствовал. Более того, нормальная (т. е. трудная, тяжелая, всякая) человеческая жизнь казалась более важным предметом для размышления и изображения, нежели власть имущие и их приспешники (разве что на факультативных правах). Я режима побаивался, но сущностного смысла в нем не находил. Выдохся за годы этот смысл, ничего не осталось. Гораздо важнее, мне думалось, понять сущность той нашей жизни, в которой мы жили, расплачиваясь душами за свое время. И я писал о том, что видел и чувствовал. Ведь жизнь пробивалась сквозь прогнившие прутья советской клетки. Но существовала, конечно, в ее терминах и стилистике. Эту метафизическую стилистику тех лет, вырастающую из быта, я и хотел уловить.

Основная художественная и научная задача, которую я себе ставил – объяснить современность историей: так построены мои книги «“…Есть европейская держава”. Россия: трудный путь к цивилизации» (1997) и «Феномен русского европейца» (1999). Но это же в романе «Крокодил» (1986), романе «Крепость» (1991), в рассказах, особенно ясно в новелле «Историческая справка» (1986), даже в сказках – «Победитель крыс» (1982) и «Чур» (1997).

Зато рассказывая о прошлом, – смотреть на него сегодняшним моим взглядом. Я, взрослый, понимаю-де себя и свой тогдашний мир так-то. Началось это с «Двух домов». Тогда это удивляло первых читателей (Л. С. Осповат). Зачем, мол, такое усложняющее бинокулярное зрение в повести о детстве. А меня меньше всего интересовало описать просто детство. Хотелось понять его, не скрывая, что я пытаюсь понять через свое детство более общие законы бытия, до которых я додумался, став постарше. Что детство – это просто модель, которая позволяет мне что-то рассказать о том, как я понимаю российское мироустройство. Да и не только российское.

* * *

Я сопровождаю эту публикацию заметками – без всяких правил, со странным и запоздалым чувством возможности рассказывать что хочется, осуществляя тем самым свое давнее желание, никому не обидное и не связанное никакими журнальными и стилистическими условностями. Прежде всего о том времени, когда пускался на дебют. Зачем я это делал, с какими целями, стремлениями, установками. Расскажу, «реализовав тем самым свою писательскую свободу».

Писатель – должность независимая. Никто не назначит, никто не уволит.

Европейцы и американцы пишут, чтоб прославиться, а в результате заработать денег. Пафос Мартина Идена и, наверно, самого Джека Лондона. Мечтал ли я о славе? Честно говоря, не очень. Может, к старости заметят, определят твой масштаб. Но хотелось так, чтоб миновать всяческие литературные кухни. Думал ли о деньгах? Тоже нет. Может, поэтому никогда мое писательство не принесло ощутимого заработка. На литературные доходы жить не пришлось ни разу.

Я писал в никуда. Зачем и почему? Не для политики, не для славы в богеме (никто кроме родственников не читал, да двое-трое друзей). Может, во имя какого-то Высшего? Но какого Высшего?.. Вряд ли тогда конкретного христианского или иудейского Бога. Хотя при этом верил, что если не на Земле, то уж на Небесах отметят мою искренность, оценят подлинность и правду. А потом небесная оценка отзовется и на Земле. То есть какая-то надежда на посмертную славу, так, что ли?.. Но установка на непризнание не означала нежелание напечатать свой текст. Хотя помню свой испуг, когда эта возможность возникла. Я ж не для того писал! Но согласился. Вдруг найдется еще десяток близких по умонастроению.

Но – к повести. Это первая, как мне показалось, получившаяся вещь, где впервые осмелился писать так и то, что думал и чувствовал, ни на кого не оглядываясь. Это потому самая моя вещь, что не сочинялась, а как-то сама написалась. Я был в тяжелой депрессии, пытался из нее выйти, слушал (романс на слова Есенина) один раз и сотый раз словно про меня сочиненные строчки: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». Мне уже тридцать лет. Все, что писал раньше, не то. Занялся наукой, защитил кандидатскую, и вдруг: а зачем? А что дальше? А какое отношение имеет это к моей сущности?

Ответ один – nosce te ipsum (латинская фраза, вынесенная мной с первого курса филологического) – «познай самого себя». То есть надо понять свои истоки, которые привели к той психологической сущности, которая реагирует на мир только ей одной свойственным образом. Вся моя проза писалась затем, чтоб решить мучавшие меня житейские (т. е. – особенно поначалу – семейные), душевные, духовные, общественные проблемы. Безо всякого расчета, тем более безо всякой надежды на публикацию. И уж совсем я не надеялся на процветание, каким процветали официальные писатели. Такого (публикации) просто не может быть – вот и всё. То, что я пишу, это не то, что печатается в советской и диссидентской литературе. Все старались создать «нетленку». К этой цели стремились помыслы всех мне известных пишущих. Нет, не хотел, да и не очень-то надеялся. Надеялся на что-то, быть может, более важное. Было желание, как я сказал однажды В. Кормеру, написать «объективку» – ровно то, что чувствую, думаю, понимаю, без игры в стиль, слова, и уж, конечно, без политической актуальности. Злободневности не должно быть. Позднее, уже во второй половине 80-х, Амлинский (журнал «Юность») испугался, что я перебил у него актуальную тему – о гонении на генетику, – и потерял рукопись повести. Опубликовав свою о своем отце. Я в обиде не был. Воспринимал как должное. И не должны были меня печатать. Я ж для себя писал. А такого не бывает, чтоб написанное для себя воспринималось в общем ряду печатаемого, нужного тогдашнему литературному процессу. Хотя втайне я, конечно, был уверен, что написанное абсолютно для себя важно как раз всем.