А люди, которые идут к цели, становятся как мой отец. И хотя я живу с мамой, но делаю все, чтобы не повторять ее путь. Даже в Голливуде – городе, практически построенном на разбитых мечтах, в школе Бомонт, полной начинающих во всех профессиях, я оставалась на периферии славы и фантазий. Я предпочту мучиться с непонятными, часто невозможными домашними заданиями по «экономике на предпринимательском рынке» в надежде заработать практичную стажировку, чем окажусь на диване ни с чем, кроме несбывшихся грез.
Дочитав три статьи из «Экономиста» к уроку, я написала письмо Эндрю. Я засиделась допоздна, объясняя, что произошло в тот вечер, когда я наорала на Пейдж, как я испугалась, потому что у меня не было отношений, которые были бы мне дороги, и как я нервничала, что он не хочет меня так же, как я хочу его. Я писала, как провалила извинения перед Пейдж, потому что запаниковала, и как много значит для меня его дружба. Я трудилась до двух часов ночи и дважды переписывала письмо. Когда Эндрю его прочтет, то поймет, насколько я не стерва.
Звенит звонок. Я слышу обрывки разговоров проходящих мимо людей – зимний бал, волонтерские проекты, свидания и разрывы. Я просто стою и смотрю на шкафчик Эндрю с тревожным нетерпением, какого не испытывала на кампусе с девятого класса.
В идеале я хочу вручить ему письмо лично. И не на литературе. Пейдж наверняка будет надоедливо пялиться и все испортит. Но когда минуты истекают, а Эндрю не видно, я признаю, что придется засунуть письмо в шкафчик. Он прочитает его сегодня, так или иначе. Я подхожу к шкафчику и начинаю засовывать письмо под дверцу – и, конечно, в этот момент замечаю приближающуюся ко мне широкоплечую фигуру.
Наши взгляды встречаются, и он отводит глаза, разбивая мою надежду на примирение. После секундной паузы он подходит к шкафчику, избегая смотреть мне в лицо.
– Ты даже не дашь мне возможности объясниться? – спрашиваю я, усилием подавляя возмущение в голосе.
Он забрасывает в шкафчик свои бутсы и вынимает толстый учебник по классической философии.
– Кэмерон, прямо сейчас меня не особо интересуют объяснения, – говорит он устало.
Затем громко захлопывает дверцу и проходит мимо меня. Мне не остается ничего, кроме как идти следом, поскрипывая подошвами «Найков» по линолеуму.
– Но в пятницу ты хотел быть со мной! – возражаю я. – Признаю, я поступила плохо, но ты меня знаешь… – Мне трудно угнаться за его широкими шагами. – Ты знаешь, кто я такая. Мы с тобой вместе бегаем, вместе смотрим плохие фильмы по МТВ и…
– Кэмерон, – разворачивается он ко мне. – Ты нравилась мне практически с того дня, как мы познакомились.
Я чувствую, как на губах расцветает улыбка. Но взгляд Эндрю слишком жесткий.
– Но ты захотела встречаться со мной только после того, как я прошел какой-то тест на популярность.
Моя улыбка тает.
– Не знаю, увидела ли ты меня в новом свете после того, как меня приняли в команду, или всегда хотела со мной встречаться, но решила, что можешь, только когда меня приняли. Не знаю, что хуже. В любом случае я не хочу быть с тобой.
Я открываю рот, чтобы возразить, но он перебивает меня:
– Я бы хотел верить, будто под всем этим ты хорошая, добрая или что-то такое. Но сейчас у меня нет для этого причин.
Отвернувшись, он уходит в класс, не оставляя мне шанса защититься. Как будто знает, что защищаться нечем.
Я могла бы сейчас сбежать в туалет. Могла бы спрятаться в кабинке, вместо того чтобы идти на урок. Но через сорок три минуты я бы просто вышла из этой кабинки, зная, что рано или поздно мне придется смотреть ему в лицо.
Я иду в класс.
Когда мы расселись, Ковальски поднимает свой том «Укрощения строптивой».
– У всех вас была возможность переварить первые два акта, – говорит она, обводя нас многозначительным и несколько угрожающим взглядом. – Давайте обсудим главную героиню, строптивую, – Катарину. Как относится к ней Шекспир?
Усевшись за стол, она вызывает сидящую перед ней девочку.
Я не слушаю, что говорит Лиза Грэмерси. И когда Ковальски вызывает кого-то еще, его я тоже не слушаю. Дискуссия продолжается, но я смотрю в тетрадь. Я где-то сделала ошибку – не могу не признать. Может, мне следовало пойти к нему домой и поговорить там? Или выжать в коридоре пару слезинок. На самом деле, надо было затащить его в «Скаре» в комнату с дверью. Если бы Пейдж не смогла зайти, ничего этого бы не случилось.
Я оглядываюсь через плечо на нее – девчонку, которая все испортила. Пейдж замечает, что я за ней наблюдаю, и бросает мне язвительный взгляд, закрывая обложку книги так, что видно только слово «строптивая». С ухмылкой она кивает в мою сторону.
Я возвращаюсь к своей тетради. Я слишком устала даже для высокомерной гримасы. На открытой странице я записала свои идеи по возвращению себе Эндрю:
Извиниться перед Пейдж у него на глазах, написать ему имейл, написать настоящее письмо…
Каждое из них теперь вычеркнуто. Но я никогда не сдаюсь, и, конечно, в этом случае тоже не сдамся. Эндрю – не просто парень, с которым я могла бы встречаться. Он идеальный. Воплощает все мои мечты. Мы подходим друг другу. Я включила его в свои планы с бесчисленными списками целей на двенадцатый класс.
Дискуссия в классе кажется пустым шумом, на фоне которого я смотрю на тетрадь, пытаясь выжать новую идею.
– Эндрю, – слышу я вдалеке голос Ковальски, и его имени достаточно, чтобы я подняла голову.
– Конечно, с ней плохо обращаются, – говорит Эндрю, – но у меня не получается ей всерьез посочувствовать. Независимо от того, какой она показана, Кет не дает аудитории причин считать, что в душе она не такая ужасная.
Я моргаю; его слова, сказанные всего несколько минут назад, все еще отдаются у меня в ушах. Я не могу не заметить знакомую формулировку. Я бы хотел верить, будто под всем этим ты хорошая, добрая или что-то такое. Но сейчас у меня нет для этого причин. Я выпрямляюсь на месте, внезапно заинтересовавшись дискуссией.
Эль не ждет, чтобы ее вызвали для ответа:
– Тебе просто не нравится, что Кет не подчиняется давлению патриархального общества, – говорит она бескомпромиссным тоном, со смесью страсти и отвращения на лице. – Она не должна отказываться от себя ради какого-то парня или из-за того, что все ждут, когда она найдет мужа.
– Именно, – невольно говорю я. Ковальски переводит на меня взгляд. Я редко участвую в дискуссии на этом уроке, но меня подстегивает то, сколько раз я уже услышала от Эндрю, что недостаточно хороша. – То, что она не соответствует твоим – или Петруччио – представлениям о благонравной женщине, не значит, что она обязана измениться.
Кажется, Эндрю удивлен, что вызвал такую сильную реакцию. Он поднимает руку и ждет, пока Ковальски не кивнет, разрешая ему ответить.