– Он спрашивал о тебе, – говорит Констанс. – Хотя я не должна была говорить тебе этого.
Она хихикает, поднося палец к губам.
– О, Марица, ты просто обязана пойти! – заявляет бабушка, и ее улыбка расплывается на пол-лица. Я не хотела бы портить ей радостное настроение, но ничего не могу поделать.
По нескольким причинам.
И главная из них – то, что сегодня я должна выйти на работу.
– Мне через час нужно быть на работе, – отвечаю я, зачерпывая ложкой йогурт. – Но спасибо за предложение.
– Все хорошо, милая, – говорит Констанс. – Мы просто не все учли в своих планах. Не надо было тянуть до последней минуты. Я сегодня поговорю с Майлзом и узнаю, что у него с расписанием на следующие несколько недель. Может быть, вы с ним еще разок сходите на свидание, хотя бы ненадолго?
Ох.
Пожалуйста, не надо.
Я вежливо улыбаюсь. Констанс очень милая, добрая и хочет всем только хорошего, но в первый раз, когда я согласилась сходить на свидание с Майлзом, я поклялась себе, что этот раз будет и последним.
Мы говорим на разных языках. Я имею в виду, он использует такие слова, как «кинематографическая вселенная», «кадрирование», «монтажный переход», «формат» и «повторный отсмотр», а единственный язык, который знаю я, – это обычный английский.
И это я еще не упомянула о том, что он заставил меня смотреть какое-то артхаусное кино на французском языке, с субтитрами. Самый длинный вечер в моей жизни.
И после всего этого он попытался поцеловать меня.
Я вывернулась и подставила ему щеку, как это сделала бы порядочная девушка из тех черно-белых фильмов, которые постоянно смотрит бабушка. Он немного смущенно улыбнулся и поправил свои очки в широкой оправе. А потом прокомментировал, что это было похоже на неловкий момент из какой-то романтической комедии с Риз Уизерспун.
То, что он спустя столько времени все еще интересуется мною, выносит мне мозг и доказывает, насколько он оторван от реальности. И с чего бы ему не быть от нее оторванным? Он живет и дышит миром кино, всем тем, чего в реальности просто не существует.
Но я предпочитаю реальность.
Небезупречные мужчины со сложностями, сражающиеся на войне, реальны.
Война реальна.
Новый фильм Даррена Аронофски? Нереален.
Афганистан? Реален до чертиков.
Закончив завтрак, я говорю «до свидания», целую бабушку в щеку и машу Констанс рукой, а потом возвращаюсь в гостевой домик, чтобы взять ключи и фартук и доехать до работы, не застряв в пробках.
Сорок минут спустя я въезжаю на служебную стоянку, повесив пропуск на зеркало заднего вида. Войдя в блинную, я отмечаюсь у старшей по смене и повязываю фартук. Запах блинчиков с корицей и жареного бекона наполняет мои легкие, звуковым сопровождением для всего этого служат звон столовых приборов и тарелок, перекличка поваров и разговоры посетителей.
Все кажется серым.
Я уже чувствую его отсутствие.
Я чувствую это отсутствие костями, пустотой в своей груди. Это отсутствие чувствуется в том, как сжимается мой желудок, как ноют самые глубинные части моего тела. Мне не хватает его прикосновений, его тихого шепота возле моего уха.
Я скучаю по нему.
Этого не должно было произойти. По крайней мере, не должно было произойти так.
Глава 14. Исайя
– Эй, капрал, взгляни. – Один из моих парней подзывает меня, выводя на экран фото из своей электронной почты.
– Что это? – спрашиваю я, наклоняясь к его телефону.
– Она на седьмой неделе, – отвечает он, улыбаясь до ушей. Рядовой Натаниэль Янссон молод и розовощек, он из тех ребят, которые упорно работают и без жалоб делают то, что велено, но при этом он адски наивен.
Он – это я примерно десять лет назад.
– Поздравляю. – Я хлопаю его по плечу и смотрю на его безымянный палец. Он юн и неженат, и я уже видел прежде такие песни-пляски. Женщина встречает мужчину в форме, залетает, потому что хочет ребенка или желает, чтобы кто-то ее обеспечивал, а если он на ней женится, то в промежутках между командировками она будет играть роль заботливой, любящей, просто золотой супруги. А когда ее муж уезжает… кто знает, с кем она там?
Конечно, не все женщины такие, но я совершенно уверен, что для женщины, которая ищет подобную возможность, рядовой Янссон – просто спелое яблочко, висящее на расстоянии вытянутой руки.
– Я наверняка буду дома к сроку и увижу рождение своего ребенка, – говорит он с хмельной, счастливой улыбкой. – Разве не идеально?
– Все происходит не без причины, – говорю я ему единственные теплые слова, которые приходят мне в голову в этом ситуации, а потом возвращаюсь к своему столу, глядя на стопку чистой бумаги.
Мы здесь уже две недели, и я не менее дюжины раз садился за стол и пытался написать Марице письмо, которое стоило бы отправить, но пока что все эти попытки заканчивают жизнь в корзине для мусора.
Я никому никогда раньше не писал писем.
Я даже не знаю, что сказать.
Или даже сможет ли она вообще разобрать мой почерк.
И не то чтобы я мог разглашать то, что мы тут делаем. Все это – военная тайна. Да если бы оно и не было тайной, Марица не поняла бы половину того, о чем я говорю, или же это было бы для нее смертельно скучно.
Оглянувшись через плечо, я удостоверяюсь, что никто не смотрит, беру ручку и пробую еще раз.
Она, вероятно, гадает, почему я все еще не прислал ей ни одного письма. А с учетом того, что почта идет неделю или даже две, она получит что-то не раньше следующего месяца. Я пытался уговорить ее переписываться по электронной почте, говоря, что так будет быстрее, удобнее, да и вообще сейчас так принято, но она хочет вести бумажную переписку.
Она сказала, что электронные письма – это другое, а она хочет получить что-то, что можно подержать в руках.
Коснувшись бумаги кончиком ручки, я пробую в тринадцатый раз: сначала вывожу дату, потом ее имя, потом строчку какой-то банальщины, которая к тому же звучит слишком формально.
Сорвав листок со стопки, я сминаю его в руках.
Четырнадцатый раз должен быть счастливым.
Мне нужно делать работу, и я не могу сидеть здесь и писать письма, словно какая-нибудь юная дева, валяющаяся на кровати и слушающая последний альбом Эда Ширана.
Водя ручкой по бумаге, я ухитряюсь составить не совсем отстойное письмо, и, завершив этот нелегкий труд, я складываю лист втрое и сую в конверт, стараясь не обращать внимания на то, что мое сердце стучит немного чаще обычного.
Я говорю себе, что она не значит для меня ничего, что этот дурацкий обмен посланиями не значит ничего, а потом я возвращаюсь к работе.