Робеспьер - читать онлайн книгу. Автор: Елена Морозова cтр.№ 16

Вместе с Петионом и Бриссо Робеспьер присутствовал на церемонии венчания Камилла Демулена с очаровательной Люсиль. Свадьба была молодой и шумной, полные жизни и революционного задора гости веселились от души; ничто не предсказывало трагедии их дальнейшей судьбы. Робеспьер с улыбкой посещал дом молодых супругов, а когда у них родился сын, названный Горацием, он иногда сажал его себе на колени. Но время неумолимо, и через три года Камилл скажет: «По роковой случайности из шестидесяти революционеров, которые присутствовали у меня на свадьбе, у меня осталось только два друга: Дантон и Робеспьер. Остальные эмигрировали или гильотинированы». А вскоре он напишет свое последнее письмо, в котором назовет другом только Дантона; на долю же Робеспьера придется лишь часть строки: «...Робеспьер, подписавший приказ о моем аресте...»

Время от времени Робеспьер принимал приглашения на «патриотические обеды» своей восторженной почитательницы мадам де Шалабр, писавшей ему пылкие письма на политические темы, в которых она превозносила «неподражаемого» и «добродетельного» Робеспьера, чей «гений» был единственным «светочем надежды», способным «исцелить наши несчастья». В ответ кумир привычно посылал ей в подарок издания своих речей. (Когда после 9 термидора гражданку Шалабр арестовали, она отреклась от своего кумира, ее отпустили на свободу, и след ее затерялся. Есть основания полагать, что во время террора она исполняла роль осведомительницы в тайной полиции Робеспьера.) Что побуждало Робеспьера посещать салон экзальтированной аристократки, облачившейся в патриотические одежды? Вряд ли она была его любовницей, как предполагают некоторые биографы, скорее ее напыщенный стиль и откровенная лесть в речах и письмах тешили его тщеславие и удовлетворяли страсть к похвалам, которая с начала работы Генеральных штатов нечасто находила выход, но с появлением знатной почитательницы пробудилась с новой силой. «Не думайте, что вам придется скучать в праздной компании... только узкий круг друзей, и все добрые патриоты... Выберите день, который вам больше подойдет и наименьшим образом оторвет вас от ваших трудов...» — приглашала Робеспьера мадам Шалабр. В ее гостиной он утверждался в собственной значимости, ибо, когда он начинал говорить, хозяйка и остальные гости, замерев, ловили каждое его слово.

Возможно, не увидев повышенного внимания к своей особе и оголтелой лести, Робеспьер быстро перестал отвечать на приглашения мадам Ролан, энтузиастки революции, общественной добродетели и свободы, собиравшей у себя в салоне весь цвет депутатского корпуса. Гости мадам Ролан не были готовы с замиранием сердца внимать Робеспьеру. И в доме «добродетельного» Петиона, долгое время следовавшего одной революционной стезей с Робеспьером, аррасский депутат тоже в основном молчал, предпочитая играть с собакой хозяина. Через некоторое время революционные пути Манон Ролан, Петиона и Робеспьера разойдутся: осенью 1793 года республиканка Ролан сложит голову на эшафоте, а республиканец Петион, скрываясь от якобинской полиции, погибнет от зубов лесных хищников.

Жонглируя словами, Робеспьер защищал «великое дело народа», но в то же время, по словам монтаньяра Мерлена из Тионвиля, «не внес ни единой строки в сорок томов законов». Когда зимой 1789/90 года волнения в деревнях вспыхнули с новой силой и многие депутаты стали требовать принятия жестких мер по отношению к поджигателям, Робеспьер выступил против каких-либо мер вовсе, ибо «народ скоро сам вернется под сень законов». «Не будем следовать ропоту тех, кто предпочитает свободное рабство свободе, обретенной ценою некоторых жертв, и кто непрестанно указывает нам на пламя нескольких горящих замков». «Применение военной силы против людей есть преступление, когда оно не является абсолютно необходимым... Национальное собрание, если оно не хочет нанести ущерба народному делу... должно приказать, чтобы муниципалитеты использовали все средства примирения, увещевания и разъяснения, прежде чем допустить применение военной силы...» С одной стороны, нельзя применять оружие против «граждан, обвиняемых в поджоге замков», а с другой — вроде как можно — после увещевания... И кто определит «абсолютную необходимость»? Впрочем, главные для трибун Собрания слова «Не клевещите на народ!» звучали как приказ. Робеспьер буквально обожествлял народ, и люди, растроганные, внимали его словам.

Робеспьер выступал, спорил, предлагал: ратовал за равноправие цветных свободных людей в колониях, за безграничную свободу «часового свободы» — прессы, за реформу системы правосудия и армии, где все чаще происходили конфликты между солдатами и офицерами-аристократами; предложил начертать на триколоре национальных гвардейцев «Свобода, равенство, братство». Три слова, постоянно витавшие в воздухе, а теперь поставленные друг за другом, внезапно обрели ритм и новое, поистине мистическое значение. Отныне они — девиз революции.

По убеждению историка А. Олара, Робеспьер времен Учредительного собрания — это человек будущего, ибо он один, или почти один, понял, что революция только начинается, и тех, кто выдвинулся на первом ее этапе, она в скором времени сметет со своего пути. И с этих пор, по словам Мишле, Робеспьер стал тем самым камнем преткновения, о который спотыкались все принимаемые Собранием решения, ибо он всегда говорил «нет», когда другие говорили «да». Тот редкий случай, когда Робеспьер вместе со всеми сказал «да», было принятие печально известного закона Ле Шапелье, запрещавшего объединения рабочих, коллективные требования повышения оплаты труда, забастовки и прочие виды «сговора» рабочих. То есть законодательства исключительно антинародного и вполне конкретного, поставившего преграду (почти на 75 лет) на пути улучшений условий жизни для неуклонно увеличивавшегося класса рабочих, иначе говоря, малоимущих бедняков, «пассивных» граждан. Робеспьер заботился о политических правах народа; вопросы о хлебе насущном никогда не касались его лично и в его умозрительных конструкциях присутствовали априорно. Он выступал с трибуны Собрания и клуба, со страниц газет, но никогда непосредственно перед народом. Он не знал улицы, которая, мгновенно подхватив призыв к свободе и равенству, не могла столь же быстро избавиться от вековых привычек к насилию, унаследованных от старого порядка: на улице издавна казнили преступников и мятежников, сжигали еретиков и колдунов, вешали, пытали и колесовали, аристократы избивали лакеев, а подмастерья избивали кошек...

Когда в Собрании начались прения по вопросу — сохранить или нет смертную казнь в новом уголовном законодательстве, Робеспьер, поддержанный Дюпором и Петионом, без колебаний предложил вычеркнуть из «кодекса французов... кровавые законы, предписывающие юридические убийства». Ибо «смертная казнь по существу несправедлива... и гораздо больше способствует умножению преступлений, чем их предупреждению». «Лишь тот, чей вечный глаз проникает вглубь сердец, может налагать неотменяемые кары. Вы, законодатели, не можете взять на себя эту грозную задачу без того, чтобы на вас легла ответственность за всю ту невинную кровь, которая будет пролита мечом законов... счастье общества не связано со смертной казнью». Произнося эти слова, Робеспьер, возможно, был искренен; во всяком случае, никто не предполагал, что через несколько лет в стране начнется разгул узаконенного террора. Так когда же было брошено зерно, из которого вырастет закон 22 прериаля? Неужели летом 1789 года, когда Робеспьер оправдал убийство по «решению народа»?.. В результате дебатов Учредительное собрание постановило: «Смертная казнь будет заключаться в простом лишении жизни» посредством гильотины, «машины для казни», названной по имени ее изобретателя депутата доктора Жозефа Игнация Гильотена. Продукт рациональных технологий, обезличивавший преступников, сочли более гуманным, нежели топор палача.