Робеспьер - читать онлайн книгу. Автор: Елена Морозова cтр.№ 18

Неустанное восхваление народа и одновременно выставление себя едва ли не единственным его защитником делало свое дело: известность Робеспьера и его влияние в Собрании неуклонно возрастали. Его речь об организации Национальной гвардии снискала ему поддержку значительного числа депутатов и восторженные отклики из провинции. Робеспьер заявил, что «каждый гражданин, беден он или богат, имеет право записаться в Национальную гвардию во имя прав человека». Напомнив, что Национальная гвардия, родившаяся для защиты свободы от деспотизма, должна являться «противовесом армии», стоять на страже интересов народа и не испытывать влияния со стороны исполнительной власти, он сказал: «Народ требует лишь спокойствия, справедливости, права жить. Интересы, желания народа, это интересы, желания природы, человечества; это общие интересы. Интересы тех, кто не народ, кто может отделиться от народа, — это интересы честолюбия и надменности». Дав право всем гражданам «выполнять функции национальных гвардейцев», «государство должно... платить им жалованье», дабы человек, который «недостаточно богат», мог жертвовать часть своего времени на гражданские обязанности. «Может ли быть более священный общественный расход?» Речь Робеспьера неоднократно прерывалась аплодисментами. И все же депутаты в массе своей были уверены, что, последовав предложению депутата из Арраса, они дадут оружие в руки проходимцам, а потому приняли решение исключить пассивных граждан из Национальной гвардии. Робеспьер попытался еще раз выступить по этому вопросу, но раздались протестующие крики, и он, развернувшись, произнес: «Любое требование, имеющее целью подавить мой голос, гибельно для свободы». Сказано не больше и не меньше. Даже Мирабо и его соратники склонились перед холодной надменностью Робеспьера. У якобинцев речь снискала бурю восторгов; напечатанная и разосланная по провинциальным филиалам, она основательно подняла рейтинг «представителя народа» из Арраса.

Надо сказать, название «представитель народа» применительно к депутатам без различия сословий еще в начале заседаний Учредительного собрания предложил Мирабо, ибо, по его словам, оно привлечет народ, «внушительную массу», без которой депутаты будут «лишь индивидуумами, слабым тростником, который переломают стебель за стеблем». Робеспьер, без сомнения, слышал его речь и сделал из нее выводы. Но кого он сам подразумевал под словом «народ», словом, обладающим, по мнению Мирабо, множеством «различных значений»? Во время речи Робеспьера об организации Национальной гвардии один из депутатов выкрикнул: «А что этот господин понимает под словом “народ”?! Я вот понимаю это слово как всеобщность граждан» (его мнение совпадало с мнением Мирабо). «Я сам возражаю против употребления слова “народ” в узком смысле», — ответил Робеспьер и тут же пояснил, что за неимением иных средств в языке в данной речи он обозначает им лиц, «коим запрещено ношение оружия». Идеальный образ народа, народа-суверена обретал у Робеспьера то одни, то другие черты в зависимости от политической конъюнктуры: это и «самая надежная опора свободы», и «род человеческий», и «трогательное и священное» имя. «Никто не может быть столь справедливым и столь добрым, как народ, когда он не раздражен эксцессами угнетения... он благодарен за малейшее проявление внимания к нему, за малейшее добро, которое ему делают, даже за зло, которое ему не делают... именно в народе мы находим под наружностью, которую мы называем грубой, искренние и прямые души, здравый рассудок и энергию, которые бы мы долго и тщетно искали у класса, презирающего народ. Народ требует лишь необходимого, он требует только справедливости и покоя... Злоупотребления — дело и область богатых, они — бедствие для народа. Интерес народа — есть общий интерес, интерес богатых — есть частный интерес». То есть народ скорее беден, чем богат. В свое время умеренный член Конвента Дону выскажет сожаление, что Робеспьер «исказил значение слова “народ”, приписав наименее образованной части общества свойства и права общества в целом».

Свой политический успех Робеспьер закрепил выступлениями в дебатах по докладу конституционной комиссии о праве подачи петиций. Согласно комиссии подавать петиции могли только активные граждане; коллективы, собрания «пассивных» граждан, такого права лишались. Считая право подачи петиций священным правом каждого человека, Робеспьер возмущенно задавал вопрос, как «можно в этом отношении проводить различие между гражданами активными и гражданами неактивными». «Я не снизойду до ответа на те инсинуации, посредством которых хотели заранее дискредитировать мое мнение. Нет, конечно, не для того, чтобы побуждать граждан к восстанию я выступаю здесь, а для того, чтобы защищать право людей... и я буду защищать всех, особенно наиболее бедных... Господа! Разве не следовало бы особенным образом обеспечить право петиции неактивным гражданам? Чем слабее и несчастнее человек, тем больше у него нужд, тем более ему необходимы просьбы! Неужели вы бы отказались принять петиции, которые вам будут представлены наиболее бедным классом граждан? Но ведь Бог терпит просьбы! Бог принимает пожелания не только самых несчастных, но даже самых грешных. А кто же вы? Разве вы не защитники бедных, разве вы не глашатаи законов вечного законодателя? Да, господа, только те законы мудры и справедливы, которые соответствуют законам человечности, справедливости, природы, продиктованным верховным законодателем. И если вы не глашатаи его законов, если ваши чувства не соответствуют их принципам, то вы уже не законодатели, вы, скорее, угнетатели народов». Речь Робеспьера то и дело прерывали аплодисменты, придавая ему уверенности в себе. Но, собственно, о чем его выступление? О сострадании к бедным и об исполнении повелений Верховного Существа, диктующего свои справедливые законы. Такая речь больше напоминала речь проповедника, но никто больше не кричал Робеспьеру «Долой проповеди!», а если кто-то и пытался сбить его с толку, он с достоинством отвечал: «Вы можете соглашаться или не соглашаться с моими взглядами, но не имеете права предписывать мне, когда я должен начинать говорить, а когда заканчивать». Дебаты о праве подачи петиций завершились компромиссом: петиционеров обязали подписывать петиции, в том числе и коллективные.

Репутация Робеспьера как защитника народа, борца за народное дело постоянно укреплялась. Демулен называл его «нашим Аристидом» , Марат, обычно никого не щадивший, — «достойным и неподкупным». А сам Робеспьер? Похвалы, которые он все чаще слышал и читал на страницах газет, должны были бы смягчить его характер, позволить вырваться из той башни, куда его загнали собственные комплексы. Но этого не произошло. «Он проявлял строгость, твердость принципов, нравов, жесткий характер, дух непримиримости, даже мрачность... Он был горд и завистлив, но справедлив и добродетелен», — писал о Робеспьере времен Конституанты будущий якобинец Дюбуа-Крансе.

14 июля 1790 года в Париже торжественно отпраздновали первую годовщину взятия Бастилии. В знак того, что все французы — братья, парижский муниципалитет пригласил в столицу делегатов из всех вновь созданных департаментов. Празднику дали название «день Федерации». На Марсовом поле соорудили гигантский амфитеатр, триумфальную арку и алтарь отечества, щедро украсив их трехцветными лентами. Во всех сердцах царили радость, пьянящее чувство свободы и единения, и даже сильный дождь, разразившийся в самый разгар торжества, не испортил никому настроение. Посланцы провинций с песнями и танцами возлагали цветы на алтарь отечества, а зрители на трибунах, стоя под разноцветными зонтиками, радостно их приветствовали. А когда Талейран, епископ Отенский, атеист и депутат, начал служить торжественную мессу, из-за туч выглянуло солнце. В его лучах, пронзавших разбегавшиеся тучи, Лафайет, а следом председатель Национального собрания принесли присягу на верность нации, закону и королю. Следом за председателем Собрания клятву повторяли депутаты. Король, украсив шляпу трехцветной кокардой, обязался употребить данную ему законами государства власть для соблюдения конституции. Франция была провозглашена конституционной монархией; редкие голоса республиканцев тонули в восторженном монархическом хоре. В те дни даже Марат писал: «Не знаю, заставят ли нас контрреволюционеры сменить форму правления, но сейчас я точно знаю, что ограниченная монархия подходит нам больше всего».