День, когда мы были счастливы - читать онлайн книгу. Автор: Джорджия Хантер cтр.№ 74

Фелиция тоже кивает в знак того, что поняла. На расстоянии броска камня от мамы она останавливается возле скамейки, ставит на нее ногу и наклоняется, как будто завязывая шнурок. Шапка падает с опущенной головы, и осветленные волосы рассыпаются, обрамляя ее маленькое веснушчатое личико. Она смотрит на маму из-под ноги и, зная, что никто не увидит, машет ей рукой.

«Я люблю тебя», – произносит одними губами Мила и посылает ей воздушный поцелуй.

Фелиция улыбается и возвращает поцелуй. «Я тоже тебя люблю».

Мила смотрит, борясь со слезами, как Фелиция встает, поправляет шапку и бежит обратно к остальным детям.

Тель-Авив, Палестина

февраль 1943 года

У Генека снова болит живот. Когда это происходит – каждые тридцать минут или около того в самом худшем случае, – он, скривившись, сгибается пополам.

– На что это похоже? – спросила Херта, когда боли впервые начались прошлой зимой.

– Как будто кто-то наматывает мои кишки на вилы.

Херта умоляла его показаться врачу, но Генек отказывался. Он считал, что его пищеварительной системе просто нужно время привыкнуть к нормальной еде.

– Все будет хорошо, – настаивал он.

К тому же, в Тегеране полно людей, которым было гораздо хуже, и казалось несправедливым тратить драгоценное время и ресурсы медиков.

Но это было в Персии. Теперь они в Палестине, в распоряжении британской армии, он и его польские сослуживцы из армии Андерса имеют доступ к дюжине медицинских палаток, уйме припасов и команде врачей. Теперь боли стали непрерывными и усилились до такой степени, что Генек гадает, не проела ли язва слизистую желудка.

– Пора, – сказала Херта накануне, в ее тоне было больше раздражения, чем жалости. – Пожалуйста, Генек, покажись кому-нибудь, пока не стало слишком поздно. Не позволяй тому, что еще можно исправить, свалить тебя сейчас, после всего, через что мы прошли.

Генек сидит на краю койки, касаясь пальцами ног земли, одетый только в белую хлопковую рубашку, открывающую спину. Сзади врач прижимает к его ребрам холодный кругляшок стетоскопа, хмыкая себе под нос, пока Генек отвечает на вопросы.

– Ложитесь, – велит доктор.

Генек закидывает ноги на койку и ложится на спину, морщась, когда доктор нажимает пальцами на его бледный живот.

– Полагаю, у вас язва, – говорит он. – Не употребляйте цитрусовые и все кислое. Никаких апельсинов, лимонов. Старайтесь есть только неострую пищу. У меня также есть лекарства, чтобы помочь нейтрализовать кислоту. Давайте начнем с этого и посмотрим, как вы будете чувствовать себя через неделю.

– Хорошо, – кивает Генек.

Доктор поправляет стетоскоп вокруг шеи и кладет ручку в нагрудный карман халата.

– Я вернусь. Побудьте тут.

Генек смотрит, как он уходит. Последний раз он носил больничную одежду в четырнадцать лет, когда ему удаляли гланды. Он плохо помнит операцию, за исключением того, как потом наслаждался неограниченным доступом к свежевыжатому яблочному соку и мама целую неделю его баловала. Его накрывает волна тоски. Он готов на что угодно, чтобы увидеть маму. Прошло три с половиной года с тех пор, как он покинул дом.

Дом. Он думает о том, как далеко его забросило за последние сорок два месяца. О своей квартире во Львове и ночи, когда в дверь постучали сотрудники НКВД, как он собрал чемодан, каким-то образом зная, что они уже не вернутся туда. Он думает о темных, сырых, изобилующих болезнями товарных вагонах, в которых провел много недель подряд, и о своем бараке в Сибири и морозной ночи, когда родился Юзеф. Обо всех трупах, которые видел во время исхода из Сибири через Казахстан, Узбекистан и Туркменистан в Персию, о военном лагере в Тегеране, который четыре месяца называл домом, и о путешествии из Тегерана в Тель-Авив. О том, как их грузовик полз по узким дорогам горного хребта Загрос, а сам Генек прокручивал в голове очень реальный сценарий падения кубарем на дно долины с высоты полутора тысяч метров. Он думает о прекрасных пляжах Палестины и о том, как сильно будет по ним скучать, когда отправится на войну: в последнее время ходит много разговоров о том, что армию Андерса пошлют в Европу сражаться на итальянском фронте.

Конечно, его настоящим домом всегда будет Радом. Это он знает. Он скрещивает лодыжки и закрывает глаза, и в тот же миг его сознание покидает медицинскую палатку и переносится в хорошо знакомое место: семья собралась на Варшавской улице, в квартире, в которой он вырос. Он в гостиной, сидит на голубом бархатном диване под портретом прадедушки Гершона, в честь которого его назвали. Рядом Херта кормит грудью Юзефа. Адди за «Стейнвеем» играет импровизацию «Anything Goes» Коула Портера. Халина и Адам танцуют. Мила и Нехума болтают рядом с каминной полкой из орехового дерева и смеются, глядя, как Сол кружит Фелицию в воздухе. В углу Яков стоит на стуле и фотографирует своим «Роллейфлексом».

Генек сделал бы что угодно, чтобы вновь пережить вечер с ужином и музыкой дома в довоенном Радоме. Но так же быстро, как сцена в родительской гостиной возникла в его воображении, его посещает новая мысль, недавнее воспоминание. Желудок скручивает спазмом, вызывая резкую боль в животе, при воспоминании о разговоре, который он услышал на неделе, проходя мимо кабинета капитана.

– Должно быть, это преувеличение, – сказал один из капитанов. – Более миллиона?

– Некоторые говорят, два, – ответил другой голос. – Они ликвидировали сотни лагерей и гетто.

– Больные ублюдки, – объявил первый голос.

На мгновение воцарилось молчание, и Генеку пришлось побороть порыв войти и потребовать больше информации. Но он знал, что нельзя. Паника в глазах могла его выдать, ведь считалось, что он католик. Но миллионы? Они наверняка говорили о евреях. Его мама, отец, сестры и маленькая племянница – насколько он знал, все они жили в гетто. Дяди, тети и кузены тоже. Он много раз писал домой, но не получил ответа. «Пожалуйста, – молится он, – пусть это будет преувеличением. Пусть семья будет жива. Пожалуйста».

С комом в горле Генек напоминает себе, что должен быть благодарен: он с Хертой и Юзефом. Они вместе и, в основном, здоровы. Кто знает, как долго они тут пробудут, но пока ему повезло называть своим домом Тель-Авив. Город, расположенный на белом песке и окаймленных пальмами берегах сине-зеленого Средиземного моря, прекраснее всего, что он когда-либо видел. Даже воздух здесь приятный, почему-то всегда пахнет сладкими апельсинами и олеандром. В день приезда Херта подытожила это все одним словом – Рай.

В сознание Генека пробивается шум медицинской палатки: приглушенные голоса, скрип материи, когда его сосед поворачивается на бок, лязг поставленного под койку горшка – и что-то среди всего этого привлекает его внимание. Голос. Знакомый. Из прежней жизни. Голос, который напоминает ему о доме. О настоящем доме. Генек открывает глаза.