Сеть птицелова - читать онлайн книгу. Автор: Дарья Дезомбре cтр.№ 54

– Знака? – растерялась Авдотья. – Крика совы, как в вашем лагере?

Потасов усмехнулся, сверкнув из мужичьей бороды крупными белыми зубами:

– Полноте, княжна. Кто же ждет от барышни таких умений? Просто поставьте на окно вашей спальни вазу с букетом, к примеру. А Игнат уж поймет, что делать дальше. И в-третьих…

– Есть еще и третье? – улыбнулась Авдотья.

– Непременно. Как в нянькиных сказках, княжна. – Потасов был явно смущен и запнулся. Дуня спокойно смотрела на него, ждала. – Война однажды окончится, – наконец продолжил он. – Окончится, я уверен, победой русского оружия. Мы – вы и я – воротимся в наши дома. Потихоньку восстановим хозяйство, – он нахмурился, глядя в сторону, будто уже сейчас прикидывал, кому и за сколько продаст зерна, сена и леса, – снова будем давать вечера. Даже танцевать – хотя, видит Бог, когда я сижу ночами в своей лесной хижине, мне кажется, что балы и праздники остались в иной жизни и ничто никогда не будет прежним. И, признаться, впервые жалею, что столь долго предпочитал ломберный стол бальной зале. – Он кинул на нее быстрый взгляд и снова отвернулся, рука его нащупала в нагрудном кармане табак, но вновь упала вниз. – Жизнь женщины течет иначе, чем жизнь мужчины, Авдотья Сергеевна. Быстрее, стремительнее. Это несправедливо, но не нам противиться Господней воле. – Потасов повернулся к Дуне, и она заметила, как потемнело его лицо, не сразу догадавшись, что обманчивый лунный луч, как на черно-белой гравюре, не дает цвета: поручик явно покраснел. – Если бы не война, княжна, то это лето и эту зиму вы провели бы в самом блестящем обществе. И я уверен… – он опять запнулся, – мало кого оставили бы равнодушным. И когда я думаю об этом, а последнее время меня часто мучает бессонница, то, совестно признаться, я рад, несмотря ни на что, я рад, что война дает мне шанс… Возможно, надежду…

Потасов смолк, а Авдотья потупилась: возможно ли? Он делает ей предложение? Здесь? В этот час?

– Я не смею озвучить своих желаний, княжна, – будто услышав ее, наконец заговорил он. – Им не место и не время. Идет война, и риск, которому я себя подвергаю, слишком велик, чтобы я мог молить вас о каких-либо обязательствах, – ведь я и сам не могу пообещать остаться в живых. Но если с Божьей помощью мы доживем до следующего лета, если побьем француза и вернемся сюда… Обещайте мне – несмотря на обилие иных претендентов, несмотря на то, что танцор из меня неважный… обещайте танцевать со мной, княжна.

Улыбнувшись, Авдотья сделала к нему шаг.

– Мазурку, поручик. Ведь мы не перестанем танцевать ее после войны?

– Только не у меня в Дубровке, княжна. – Поцеловав Авдотье на прощание руку, Потасов поднял на нее внимательные глаза. – И ежели француз не лишит меня ноги, то я возьму несколько уроков, чтобы не посрамить вас как кавалер.

ЗА ДВА ГОДА ДО ПРОИСХОДЯЩИХ СОБЫТИЙ

Письмо Екатерины Вереиновой, сопровождающее письмо ее брата, Дмитрия, к их общему другу. Оба письма отосланы в одном конверте, однако написаны с разницей в полтора месяца

Зоннерштейн, мая 4-го 1810 года.

Милый А.,

грустно осознавать, что отсылаю в том же конверте последнее письмо, писанное покойным братом. Получив трагическое известие, мы с маменькой тотчас отправились в Зоннерштейн, где застали бедного нашего Митю уже на деревенском кладбище. Никто – ни содержатель гостиницы, ни директор клиники – не смогли объяснить нам причин его внезапного решения. Поневоле подумаешь, что Митя заразился от замковых обитателей: словно безумие разлито в сем горнем воздухе, и вольно подхватить его, как модную ныне инфлюэнцу.

Однако вчера ночью мне не спалось, и я вышла, чтобы спросить себе на кухне валерьянового настоя. Надо заметить, наша с маменькой комнатка находится этажом выше той, где простился с жизнию брат, – последняя до сих пор остается на замке и свободна от постояльцев. Не знаю, овладело ли мною то же отемнение ума, но спустившись на пролет и прокравшись по коридору, я попыталась воспользоваться нашим ключом, и – о чудо! – он повернулся в замке.

Зайдя, я тихо прикрыла за собою дверь и огляделась. Комната Митина по размеру и расположению мебели почти ничем не отличалась от нашей – стол, стул, платяной шкаф. Разве что постель брата оказалась уже. Митины книги и сундуки с одеждою нам уже отдали, и потому нумер показался мне и вовсе обезличен. Лунный свет струился сквозь полузакрытые ставни, пахло льняным маслом – его здесь добавляют в мыло, коим драют полы. На крашеных деревянных половицах и верно не было ни пылинки, и, вздрогнув, я поняла: оттого они так и чисты, что горничные отмывали их с особым тщанием. Слезы застлали мне глаза, рука моя против воли задрожала – мне пришлось поставить подсвечник на стол. И едва справившись с нахлынувшими чувствами, я вдруг явственно увидела ИХ. Темные брызги на забранной дешевым штофом стене. Мелкие и крупные, они окружали свободное от капель пространство – четкое, будто обведенное трафаретом. Дрожащим пальцем провела я по контуру, пытаясь осмыслить, что за предмет стоял на столе в тот момент, когда мой брат прикладывал пистолет к виску? Очертание казалось похожим на кувшин, или разнобокую вазу с одним цветком, или… Так и не придя к решению, я поднялась к себе и задула свечу. Еще час или два глядела я в потолок, покамест не заснула. А проснулась все равно раньше маменьки и с одною мыслью в голове: тот предмет, что приняла я за неудачной формы фаянс, был тирольскою шляпой: весьма распространенным здесь головным убором. А изгиб, схожий с выдающимся носиком кувшина или цветком – обычным пером: скорее тетерева, чем змеешейки. Помню, в своих письмах брат не раз высмеивал подобные шляпы как воплощение бюргерского самодовольства…

Именно такую, увитую золотым снуром или украшенную гамсбартами из барсучьего волоса шляпу я и принялась искать в сундуках с Митиным платьем, переворошив их и раз, и два до самого дна, заливаясь слезами, но не отказываясь от своего намерения. Заставшая меня за сим занятием маменька разрыдалась за мною следом, и с тем сундуки – ящики Пандоры – были вновь крепко заперты. А мы после завтрака отправились ставшим привычным за эту неделю маршрутом – на деревенское кладбище. Но, признаюсь Вам, милый А., не было умиротворения в душе моей, когда склонилась я над могильным холмом, и на сей раз губы не шептали смиренной молитвы. Воспаленные от слез глаза мои были обращены на противоположный берег, где тяжело навис над Эльбою отчего-то страшный мне замок. До боли сжав в руках Священное Писание, я твердила себе, что той шляпы не было среди вещей брата. А значит, она принадлежала кому-то другому.

Тому, кто находился в комнате, когда Митя кончал с собою. Сей человек – да и человек ли? – после встал, забрал шляпу и, пока на звук выстрела сбегались соседи и прислуга, вышел из сельской гостиницы через черный ход.

И теперь, милый А., он снится мне каждую ночь – человек в шляпе с пером. Он всегда стоит, отвернувшись от меня, в тирольской же куртке и с тростью в руках: массивный, с квадратной спиною. Во сне я окликаю его, виню в смерти единственного брата. Но когда он начинает медленно оборачивать ко мне голову на толстой шее, ужас мой становится непереносим: я с криком просыпаюсь и долго еще лежу c вырывающимся из груди трепещущим сердцем.