Сеть птицелова - читать онлайн книгу. Автор: Дарья Дезомбре cтр.№ 45

– Идет война, отец, – покачала головой Дуня. – Мы ведь даже не знаем, кому и когда сможем продать это зерно. В окрестных имениях крестьяне убегают в леса, сжигают поместья нелюбимых хозяев. Поберегите наших. – И добавила, подавая онемевшему от неожиданности отцу руку и, в свою очередь, спрыгнув с повозки: – Тогда они однажды сберегут и нас.

Княжна уловила чутким сердцем то, что его сиятельству еще предстояло понять: Наполеону довольно было упразднить на завоеванных территориях феодальные порядки, и его привела бы к победе не Великая Армия, а вилы российских крестьян. Слухи среди солдат, бунты в деревнях, граффити «Вольность» на стенах московских особняков в начале 12-го года… Наш мужик ждал прихода чужого императора. 1 июля, в тот самый день, когда добряк Пустилье берется лечить простывшего барчука, Наполеон, находясь в Вильне, отменяет крепостное право в Виленской, Минской и Гродненской губерниях; однако вскоре отказывается от своего решения. Опыт ли революции, восставшей черни внушал ему ужас и отвращение? Иль блестящий полководец не желал принять победу из грязных мужицких рук? А возможно, все еще прозаичнее – и Бонапарт сохранил крепостное право по той же причине, по которой нацисты оставят на оккупированных территориях колхозы: в интересах снабжения армии. Избежим исторических спекуляций с сослагательным наклонением, и подытожим. Наполеон был гением. Александр – посредственностью. Но Александр победил, и гарцуя по Елисейским Полям в весьма приятной роли спасителя Европы, быстро позабыл, кому на самом деле обязан своей победой. «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога» – фраза из высочайшего Манифеста 1814 года, от которой спустя двести с лишним лет спустя в ярости смыкается горло. О вольности в сем манифесте – ни слова. Русский Бог жесток, и верному народу предстоит терпеливо ждать. Ждать еще почти полстолетия…

* * *

К обеду Авдотья переоделась: ей было не по себе от того, как она позволила себе разговаривать с отцом. И, дабы потрафить батюшке, решила надеть бледно-розовое платье, которое тот не раз комплиментировал. К тому же, решила хитроумная Авдотья, ежели она переоденется сейчас, маменька не сможет сделать далеко идущих выводов, а вечером она окажется в том же наряде и возможно, понравится в нем и Этьену. (Авдотья надеялась если не прогуляться с ним по саду, то уж, по крайней мере, дать тому возможность увидеть через высокое окно, как она станет музицировать в большой гостиной.)

Началось все неудачно: в туалетном зеркале Авдотья заметила у себя на лбу свежий прыщ и, как теперь было ей свойственно, увидела в сем промысел Божий, не допускавший ее любви к претенденту, маменькой не одобренному. И если б не подоспевшее вовремя предложение Настасьи накрутить спереди туго локон, дабы короткая спираль прикрыла злосчастного уродца, княжна точно дала бы волю обиженным слезам. Зато нарядом своим Дуня оказалась довольна: легкое платье и правда было ей несказанно к лицу, а на слишком открытые плечи легла косынка-фишю из прелестных кружев. На сей раз, да простится Авдотье в силу возраста и сословной наивности этот грех, княжна и не вспомнила о несчастных мастерицах, что весь день, портя глаза, сидели за шитьем в девичьей. Довольно покрутившись перед зеркалом, Дуня решила лишь, что никогда еще не была так свежа, а верная Настасья клятвенно уверила барышню, что прыщика за локоном никак не видать.

Оставшись одна, Авдотья то и дело смотрела в окно, перебирая ноты на столе. Что же ей сегодня спеть? Впечатлить де Бриака самобытной российской песнью (так в то время звался романс) или исполнить что-нибудь близкое гостю на французском? А как бы было славно, подумалось ей, спеть дуэтом. Голос у Дуни был слабее бриаковского баритона, но, по уверениям всех знакомых дома Липецких, весьма и весьма приятен. Подперев кулачком подбородок, она смотрела в разморенный полуденным зноем сад. Дунины мечты (думает ли он сейчас о ней? Почему не пытается случайно пройти мимо ее окон?) оказались прерваны появлением под окнами княжны, увы, не де Бриака, но Липецкого-старшего в сопровождении старосты и управляющего. На некотором расстоянии от сей триады следовала заплаканная баба. Мужчины вошли в дом, а баба осталась нерешительно стоять на солнцепеке, понурив голову и изредка вытирая концом платка глаза. В руке у нее была зажата соломенная кукла в ярких лоскутах.

Нахмурившись, Дуня кликнула Настасью узнать, что случилось. И та тотчас доложила хозяйке, что баба эта, Фекла, со вчерашнего вечера ищет свою дочь Глашку.

– Помните, барышня, Глашку-то? Носилась во дворе меж амбарами да конюшнями?

Дуня кивнула, но не помнила, конечно же. Она редко приглядывалась к дворовым детям.

– Феклуша все молила старосту отправить деревенских на поиски, но тот мужиков не дал – все на страде. Тогда отец Глашки и муж Феклуши, Григорий-каретник, отправился с позволения барыни с батогами на реку.

– Почему? – внезапно ставшими сухими губами спросила Дуня. – Почему он так скоро стал искать?

– Вот! И староста тоже говорит: ребятишки, мол! Бог их ведает, может, рано с утреца убегла, так никто и не заметил, что спать приходила?

– И что ж Григорий?

– Григорий говорит, Глашка-де осталась с малыми братцем и Анфиской-сестрицей сидеть. Ни в лес, ни на речку, ни в деревню к бабке отлучаться ей было не велено. И девчонка-то, барышня, больно тихая. С детства малахольной считали. Сейчас, к десяти-то годкам, вроде повеселее стала.

– А бабку в деревне проведали? А в ближнем лесу аукались? А погреба с ледниками обошли? – продолжала задавать бессмысленные вопросы Авдотья.

Она вдруг вспомнила Глашку и даже вспомнила, когда видела ее в последний раз – во время варки варений: та вместе с другими старшими детьми из дворовых отбирала битый фрукт и ягоду на маменькину наливку. Большеглазая задумчивая девочка, в слишком широкой для нее рубахе, под которой с трудом можно было угадать очертания тщедушного тела. Уже через год ее засадили бы в девичью – прясть, малахольная иль нет. Но пока большую часть времени она бегала по двору или сидела в теньке, укачивая худыми ручонками соломенную куклу в ярких лоскутах. И еще княжна вспомнила, что мастью девочка пошла не в темно-русого отца, а в белокурую мать, и повязанная темной тряпицей тяжелая коса доходила ей до пояса.

Дуня чувствовала, как похолодели руки, а обернувшись на себя в зеркало, увидела в нем помертвелое лицо с остановившимися глазами. Надобно было бежать – но куда? За де Бриаком с Пустилье? Или броситься в ноги к отцу, признавшись наконец в том, что последние дни искала за его спиной детоубийцу? И что уверилась было по наивности своей, будто найден душегуб! Того более, сам погиб от пули… Как тот, словно упырь из нянькиных страшных сказок, воскрес и украл еще одно дитя.

Дуня вскочила и, не надев ни перчаток, ни шляпки, выскочила в сад, пролетела мимо пруда к беседке, от нее взяла влево, туда, где за пределами господского сада спускались к речке дворовые прачки. Подобрав подол и то и дело хватаясь за сосновый корень или пучок выжженной на солнце травы (и как умудряются они сходить к воде с руками, занятыми деревянными кадками с бельем?), добралась до воды и вместо мостков свернула к песочной отмели. Ставшая еще просторнее в июльскую жару, полоска песка совсем недавно казалась отличным выбором для утренней дуэли.