— Мама! — закричал Ленька. И сразу увидел мать, а рядом с нею — Нонну Иеронимовну и какого-то незнакомого старичка в белой панамке. Тиросидонская стояла, опираясь на зонт, и с гневом смотрела на приближающегося мальчика.
— Ха-рош! — воскликнула она.
— Ага! Нашелся? — обрадовался старичок.
— Безобразник, ты где был? — накинулась на Леньку мать.
Он ждал этого. Он знал, что его будут бранить. Но сейчас ему все равно.
— Пожалуйста, прошу вас, — говорит он, опускаясь на постель, — дайте мне пить!..
— Нет, ты все-таки изволь отвечать мне, негодный мальчишка: где ты пропадал? В конце концов это переходит всякие границы. Мы искали тебя по всему дому, перебудоражили всю гостиницу…
— Ну, где? Ну, ты же знаешь, — бормочет Ленька. — Гыжика искал.
— Какого Рыжика? Где ты его мог искать? Он давно здесь, давно принес воду… Между прочим, ты знаешь, сколько времени ты его искал?
— Дайте же пить! — умоляет Ленька.
— На, на, пей, разбойник, — говорит, появляясь откуда-то, Тиросидонская.
Ему подают большую эмалированную кружку, в которой колышется, ходит кругами черная, пахнущая свежестью вода. Зубы его стучат о железо. Горло сводит судорогой.
— Где же ты все-таки околачивался? — спрашивает учительница.
— Представьте, оказывается этот противный мальчишка полтора часа искал Рыжика!
— Искал Рыжика?!
Ленька допил воду. Голова его клонится к подушке.
— Оставьте, не мучьте меня, — говорит он, закрывая глаза. — Никого я не искал. Я ходил за водой.
— Куда??!
Ленька не видит, а скорее чувствует, как мать всплескивает руками.
— Боже мой! Нет, Нонна Иеронимовна, вы подумайте! Один! В город! На Волгу! За водой!! И с дифтеритом! У него же дифтерит!
— Ха-рош! — повторяет учительница, но на этот раз не так свирепо, пожалуй, даже с некоторым одобрением. — Ну и как? Достал?
— Нонна Иеронимовна! — хнычет Ленька. — Оставьте меня, пожалуйста. Я спать хочу.
Голова его глубже вдавливается в подушку. Ему кажется, что на минуту он засыпает. Замелькали перед глазами дома с мертвыми окнами, падающий фонарный столб, бородатый офицер в пенсне, фаэтон с поднятыми к небу оглоблями…
Но вот он чувствует, как на лоб ему легла знакомая теплая ладошка.
— Нонна Иеронимовна, милая, взгляните, пожалуйста, — слышит он встревоженный голос матери.
— Что такое?
— Вам не кажется, что у него жар?
Другая, шершавая, не по-женски грубая рука трогает Ленькину голову.
— А ну вас!.. Полно вам, тетенька! Какой там жар! Устал безобразник, набегался, вот его и размочалило. Оставьте его, пусть поспит часок-другой.
— Постойте, а где же кувшин? Ведь он уходил с кувшином.
«Ни за что не скажу, — думает Ленька, стискивая зубы. — Она с ума сойдет, если узнает».
— Газбился, — говорит он, уткнувшись носом в подушку.
— Та-ак, — смеется Нонна Иеронимовна. — Хорош водонос, нечего сказать!..
— А это что такое? Что это еще за банка? Нонна Иеронимовна, посмотрите.
— Оставьте, — говорит Ленька и, нащупав рукой бидончик, прижимает его к себе. — Не трогайте, пожалуйста. Это богдосская жидкость.
— Батюшки! А это что такое? Александра Сергеевна, взгляните! Что это там течет?
Ленька быстро садится и открывает глаза. Из карманов его сыплются, жиденькой струйкой текут на стеганое одеяло, а оттуда на пол зеленовато-коричневые зернышки.
— Что это такое? — с удивлением спрашивают обе женщины.
Ответить на этот вопрос не так просто.
— Это я купил, — говорит Ленька, подгребая рукой зернышки. — Это есть можно.
— Есть можно?
Тиросидонская нагнулась и внимательно разглядывает сквозь очки Ленькины трофеи.
— А ты знаешь, между прочим, что это такое? — спрашивает она.
— Нет, не знаю.
Старуха долго и густо хохочет.
— Дурачок ты, дурачок. Это же конопляное семечко!
— Ну и что ж, что конопляное?
— А то, мой друг, что добрые люди канареек этим семечком кормят!..
Оказалось, однако, что конопляное семя годится в пищу не только канарейкам. Уже вечером Ленька с аппетитом ел не очень складные, рассыпающиеся, но очень вкусные лепешки, от которых пахло халвой, постным маслом и еще чем-то, что действительно отдаленно напоминало запах птичьей клетки.
А ночью Ленька плохо спал, во сне ворочался, вскрикивал, и Александра Сергеевна, которая тоже не ложилась до рассвета, боялась, не отравился ли мальчик.
Он так и не рассказал ей о том, что он видел и что с ним случилось на ярославских улицах.
…Два дня спустя в обеденный час Александра Сергеевна и Ленька сидели в гостиничном ресторане на своем обычном месте у окна, доедали конопляные лепешки и с наслаждением потягивали стакан за стаканом сладкий, пахучий, одуряюще крепкий кофе.
В ресторане кутила компания военных. За двумя столиками, сдвинутыми вместе, застланными одной скатертью и заставленными бутылками и закусками, сидело человек десять офицеров, в том числе один подполковник и один штабс-капитан. Офицеры были уже сильно пьяны, говорили наперебой, не слушая друг друга, ссорились, хохотали, провозглашали тосты, а пожилой подполковник в расстегнутом френче, привалившись спиной к спинке стула и низко опустив голову, размахивал, как дирижерской палочкой, столовым ножом и густым бычьим голосом пел:
Ар-ружьем на солнце сверрркая,
Пад звуки л-лихих трррубачей,
На улице пыль падыма-ая,
Пррахадил полк гусар-усачей
Штабс-капитан, высокий, лысеющий, большеглазый, с черными усами, несколько раз подходил к столику Александры Сергеевны.
— Вы не скучаете, сударыня? — говорил он, облокачиваясь на спинку Ленькиного стула. — Может быть, так сказать, украсите своим присутствием нашу холостяцкую компанию?
— Нет, благодарю вас, — улыбаясь, отвечала Александра Сергеевна. — Меня вполне устраивает компания, в которой я нахожусь.
— Сын? — говорил он, надавливая пальцем на Ленькин затылок.
— Да, сын.
Через минуту усатый штабс-капитан снова, покачиваясь, шел к их столику. Двумя пальцами он держал за бумажный хвостик большую пеструю конфету.
— Сын, возьми!..
— Я? — сказал Ленька.
— Да, ты.
Ленька посмотрел на мать.
— Ну, что ж, — сказала она. — Поблагодари господина офицера и…