Он еще до первых лучей зари решил, что постарается умереть с достойным видом. Уж это сделать он мог. Это будет его последней битвой. Единственной, в которой он все еще мог победить. Он потерял все: мать, брата, Мадлен. Его друзья покинули его, отец Блейк сначала предал, а потом оставил его. И любовь его жизни, Коллин, отвергла его. Продолжать плакать — значит притворяться, что все может еще наладиться. В смерти была неизвестность, и, Боже милосердный, она не могла быть хуже, чем то жалкое существование, которое он влачил сейчас. Он находил страх за каждым углом. Без надежды страх исчезал. И поэтому он решил умереть благородно, чтобы не потерять хотя бы это.
Он слышал, что за ним идут: знакомый стук тяжелых ботинок по каменному полу. И вот они уже у двери камеры — четыре солдата и офицер. Капеллан был с ними, с Библией в руках он бормотал молитвы. Мартину надели наручники на запястья и повели по короткому коридору к двери, открывавшейся во внутренний двор. Двор был залит солнечным светом, и там стоял эшафот.
Мартин поднялся по пяти ступеням лестницы, смотря прямо перед собой, а когда он уже стоял на помосте, то поднял голову и посмотрел вверх, на небо. Там кружила одинокая свободная птица, и Мартин почувствовал, как слезы потекли по щекам. Он отвел взгляд и стал смотреть на то, что казалось просто камнем, лежавшим у стены внутреннего двора, и принялся ждать.
Кто-то спросил, не желает ли он сказать последнее слово. Он покачал головой, после чего черный мешок заслонил и камень, и свет. Все в этом мире исчезло, кроме его самого и звука цикад, певших где-то наверху. Казалось, он стоял так очень долго, представляя себе кивок, обрекающий его на смерть.
* * *
Сначала голоса снаружи звучали приглушенно. Затем стали громче. Шум бегущих ног. Звук настежь открываемой двери и пронзительный крик:
— Остановитесь!
Мартин даже под мешком почувствовал какое-то смятение, несмотря на то что уже напрягся в ожидании падения. Потом он почувствовал, как чьи-то руки стали дергать его, стащили мешок с его головы. Он сощурился от солнечного света и попытался собраться с мыслями. Улыбающийся капеллан схватил Мартина за руку и развернул его лицом к входу на внутренний двор. Там стоял человек с головой песочного цвета, на его румяном лице было заметно удовлетворение. Рядом с ним стояла испуганная Ламар с вороном на плече.
Отель «Генерал Бурк», Парраматта, 3:00 дня
Пэт Триси сделал большой глоток пива и продолжил свой рассказ:
— Я был в буше, пора домой, а тут — она. Появилась откуда-то. Голова разбита, вся исцарапана. А в остальном с ней, мне показалось, все было в порядке. Я ухаживал за ней неделю с лишним, а когда прочитал в уиндзорской газете, я понял, что это о ней говорят, будто она погибла. Поэтому я и привез ее сюда. Мы ехали всю ночь. Я боялся, как бы не опоздать. Я ужасно рад, что мы успели.
Грэг Махони расцвел в улыбке и хлопнул Триси по спине.
— Я уверен, что это правильный способ обыграть палача. А еще говорят, что нельзя обмануть смерть. Я знал, что он невиновен. Я просто не смог убедить трибунал.
— Нет, господин Махони, — сказал Мартин. — Вы сделали все, что могли. И если хорошо подумать, то я сам навредил себе. — Он отвел глаза от Коллин, обнимавшей его так, будто не собиралась отпускать вообще, и посмотрел на двух мужчин напротив. — Смогу ли я вас когда-нибудь отблагодарить? Мне одинаково хорошо оттого, что Ламар жива, и оттого, что удалось обмануть палача. — Он прижал к себе Коллин и улыбнулся. — Ну почти одинаково. — Он посмотрел на Триси, прежде чем продолжил: — Где она сейчас, господин Триси?
— Исчезла. Она просто исчезла вчера в полдень. — Триси задумался на минуту. — Вы знаете, я не думаю, что она вернется.
Махони заказал еще выпить для себя и Триси.
— Вам двоим пора уже идти. У вас есть друзья в Лонгботтоме, они хотят увидеться с вами, и господин Нейтч тоже. Он очень расстроен, но… — Махони поймал себя на слове, а Мартин, казалось, не заметил, и Махони продолжил: — Я думаю, что ты снова получишь свою работу. А теперь уходите.
* * *
Мартин и Коллин целовались на солнцепеке за отелем до тех пор, пока она не почувствовала твердость его плоти снизу. Тихо рассмеявшись, она щипнула его шею губами. Они пошли к парому, открыто держа друг друга за руки.
* * *
— Здорово у тебя получилось выгнать его отсюда, пока он не спросил про священника, — сказал Триси.
— Мне вовсе не хотелось быть тем, кто сообщил бы ему эту весть. Он так им восхищался.
— И что, он сошел с ума?
Махони медленно пил пиво, вспоминая бешеные глаза священника и ауру, сопутствовавшую человеку, лишенному разума.
— Да, — ответил он кратко.
У реки Аппер-Коло, февраль 1841 года
Дождь прекратился, и Ламар бесшумно пробиралась сквозь мокрые заросли буша, стараясь не попасть в грязь и постоянно держа солнце справа от себя. Голова уже не болела так, как когда ей пришлось искать того голубоглазого, который нашел ее раньше. Теперь она возвращалась к даругам. Дожди вернулись, вернутся и калабари. Курикута услышала их во Времени снов и явилась сама, с Ганабуда.
Она взобралась на большой валун и осмотрела лесистую долину, лежавшую перед ней. Утесы на той стороне были крутыми и неровными, но она знала, как обойти их. За ними жили даруги. По дну долины, обтекая скалы, сквозь темные ущелья с крутыми откосами несла свои мутные воды река. Ламар нахмурилась, увидев воду. Не явится ли к ней Курикута? Должно было что-то произойти из Времени снов; что-то, о чем говорила Курикута. Но все шло так, как должно было случиться. Может быть, пока не настало время? У нее над головой радуга проложила дорогу к местам племени Даруг, отчетливо выступая в своем цветном великолепии. Прокричал Ата, пролетев вперед. Ламар улыбнулась и ускорила шаг.
Эпилог
Анцио, 6 августа 1858 года
Обнесенный стенами монастырь Святой Екатерины Генуэзской расположился среди оливковых рощ недалеко от городка Анцио, к югу от Рима. Стоящий в тени пробковых дубов и средиземноморских сосен, этот монастырь, построенный в XVII веке, являлся постоянным напоминанием о том времени, когда деяния Господа более чем сейчас занимали мысли людей. Сорок две доминиканские монахини вели здесь жизнь, немногим отличавшуюся от той, что была у их предшественниц, останки которых покоились на аккуратно убранном кладбище за монастырем. Немногим из жителей окрестных деревень удалось побывать за монастырскими стенами, увитыми плющом, но те, кто побывали, рассказывали о прекрасных лужайках и цветниках со скамьями из резного камня, на которых пожилые люди отдыхали, сидя под теплыми лучами солнца.
И сейчас трое сидели там, на солнце, но их нельзя было назвать пожилыми. Рано поседевшие и ссутулившиеся, они медленной походкой приходили сюда, обычно в сопровождении монахини, которая ухаживала за ними. Когда они усаживались, они делали это порознь, не разговаривая и не обращая внимания ни на прирученных птиц, прыгавших у них под ногами, ни на пруды с прозрачной водой, в которых отражались их белые рясы. Глаза их были пусты и лишены чувств и понимания. Только один из них с серебром в волосах, обычно сидевший на скамье в тени, двигал губами, но он разговаривал только с самим собой.