– Твой ум растет как на дрожжах, – усмехнулась Шифра».
А потом появился Нохемка Шапиро. И Варя стала его женой, «что мать внушала, то уж и ветер развеял…» И во время Катастрофы Варя погибает как еврейка вместе со своими детьми, хотя была возможность спастись: «Варька, шлюха еврейская, оставь своих жиденят, беги отсюда. Все знают, что ты украинка!» А Варька плюнула ему в харю и крикнула: «Предатель, убийца! Мой муж на фронте в землю вгоняет таких гадов, как ты. Дети у меня еврейские, и я сама еврейка. Умру вместе с ними!»
Вот и все. Перед лицом смерти человек меняется. Присмотрись, он уже другой…
Пришло время и в собственной семье принимать русского зятя.
«Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? – спрашивает отец».
В избраннике дочери в рассказе Ширы легко угадывается Иннокентий Михайлович Смоктуновский. В отце – Мендель Горшман.
Учителями Менделя Горшмана были великолепные художники – В. Фаворский, Н. Купреянов, П. Митурич. По воспоминаниям самого Горшмана, они передавали ученикам не только опыт, но делились главным образом своими тревогами. Отдавали частицы энергии и мысли. Вопрос о национальности будущего зятя не мог подниматься всерьез. Конечно, лицо Горшмана-художника и иллюстратора в первую очередь определяли произведения Шолом-Алейхема, И.-Л. Переца, Менделе Мойхер-Сфорима. Но ведь иллюстрировал он и Льва Николаевича Толстого. В его пейзажах – Теберда, Прибалтика, Подмосковье, Молдавия, Киргизия…
Благодарной моделью позже станет сам Иннокентий Михайлович. Смоктуновский позировал художнику много раз.
Но была и командировка в Донбасс, когда от художника требовалось выполнение социального заказа, а он взял да и «мотнулся» на Винничину, в еврейские местечки…
– Это рабочие, да?! – кричал заказчик, показывая на рисунки местечковых евреев, которые сделал Горшман.
В доме Горшманов бывали многие из тех еврейских писателей, художников, интеллигентов, которым рок судил погибнуть в застенках Берии. А ведь Горшман мог и сам там оказаться. Жене всегда велел держать наготове узелок для мест «не столь отдаленных» и очень просил ее не быть декабристкой…
И все же вопрос о национальности мужа дочери, конечно, не стоял.
Но в рассказе прорвалась отцовская настороженность:
«– Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? Ты уверена, что все знаешь о своем избраннике?
– Отец, о чем ты, он современный человек.
– Послушай, после свадьбы нам придется жить всем вместе, нам некуда уйти, если мы не уживемся. Ты мне часто говоришь: «Отец, не качайся, не шепчи, не потирай руки, сидя за столом, не горбься, когда читаешь…» Я на тебя не обижаюсь, дитя мое. Но ты должна понять, что мои деды и прадеды, мой отец покачивались, читая молитву и сидя над священными книгами. Перед едой они долго потирали руки. Они молились Богу и вслух, и шепотом. И хотя мой отец был шорником, он за работой читал молитву.
Я не верю в Бога, не читаю молитвы, но ты должна понять, откуда взялись мои привычки. Если тебе это не нравится, тем более это не понравится ему, а я слишком стар, чтобы менять свои привычки. Ты знаешь, дочка, ты росла в доме, где никогда не считали себя лучше других, но мы и не хуже!..»
Зять прижился в семье. Но маленькие хитрости ничего не дают. И полумаски обеспечивают лишь полумир. Чтобы жить среди других народов, нужно стать похожим на них.
«Давид хотел назвать внука именем своего отца, которого убили фашисты.
– А как звали вашего отца? – спросил Миша.
– Пейсах.
– Пейсах, – повторял про себя Миша. – Пейсах, Пейсах… А, это же Петя! – воскликнул он. – Петя, Петр!
Давид опустил голову и молчал. Но когда Миша вышел из комнаты, он сказал Лии:
– Я ничего не говорю, он хороший человек, Но Пейсах – это не Петя!..»
Авраам берет в жены Агарь.
Соломон женится на дочери фараона.
Руфь – маовитянка.
Эй, разноплеменные, если соединились – не возвращайтесь в родной город! Христианка, перешедшая в еврейство, еврейка, перешедшая в христианство… Возможно, эти женщины святые. Но Шира побаивалась святых. И кажется, была уверена, что человек важнее Бога.
После ежедневной работы за письменным столом она выходит во двор. Сидит. По-стариковски дремлет. Что-то думает. О чем-то размышляет…
Пытаюсь понять ее связь со временем.
Это сложнее биографии.
...
Возраст царя Давида (Марк Шагал)
1
Однажды, в глухом переулке Иерусалима, я вдруг услыхал трагическую песнь.
«Флейта, – подумал я, – маленькая, холодная, чужая флейта».
Тягостное пение вызывало желание купить дешевый билет – на дорогой не хватит денег – на какую-то трагедию из собственной жизни. Но флейта вдруг запела о золотых днях, сердце мое смягчилось, и я стал присматриваться к прохожим. Все, что происходило некогда во Флоренции или позже, в Париже, казалось, нынче случается исключительно в Иерусалиме, точнее, в Западном Иерусалиме, той его части, что застроена в недавнее время. И без всяких религиозно-литературных мудрствований я переносил Давида из книги пророка Самуила в пространство иерусалимской улицы, маленькое игрушечное пространство, урчавшее от удовольствия.
Продавцы сувениров. Уличные художники. Туристы.
– Что это – «Ослепление Самсона»? Конечно, об антифаде? Или из жизни царя Давида?
Чего нет на этой улице из того, что уже бывало!
Сын Давида Шломо сказал:
– Суета сует! – и слова эти вырвались из царского дворца, полетели по городу, повисли над человечеством, как карающий меч.
– Суета сует!
Какая боль, какое отчаяние в словах, сказанных в сердцах…
…Суета сует… И всяческая суета…
Понимал же человек, что все было, все повторится и ничего изменить нельзя!
Режет яркий свет солнца. Это свет внутри нас.
Камни Иерусалима. Есть камни-бараны. Камни-холмы. Камни-гробницы. Тени прошлого нереальны, но точны. И этот цвет: от белого к желтому. Красным по синему…
Навстречу мне катилось яблоко голосов, смешков, сплетен, визгов.
В 1961 году Марк Шагал начал серию рисунков о царе Давиде. В студии непрерывно звучал орган. Уродливые казались ангелами, чистыми, как слеза.
Шагал щурился болезненно, подслеповато. Боль его была как открытая рана, будто он лежал на столе хирурга-коновала, и грязный этот стол был залит кровью людей и зарезанных лошадей. А Давид стоял с лютней в розовой руке и говорил о том, что он не только царь, но еще и царь оптимизма, хотя оптимизм редко встречается…
Шагалу казалось, что Давид вот-вот взлетит, а он стоял, точно был прикован к земле тяжелыми цепями. И не хотел подчиниться велению художника.