Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время - читать онлайн книгу. Автор: Семен Резник cтр.№ 268

1935 год. Это уже после убийства Кирова и круто пошедшей вверх волны репрессий. Николай Вавилов, объездивший полсвета, давно уже невыездной. А тут стал невозвращенцем сотрудник ФИАНа, молодой гений российской физики Георгий Гамов, на что пролетарская власть ответила по-пролетарски: Петр Капица стал невозвращенцем наоборот. Капица с 1921 года работал в Кембридже в лаборатории Эрнста Резерфорда, отпускное время проводил на родине. Приехал и в 1934 году, а вот выехать ему не позволили. Логика была железная: у буржуев остался Гамов, так мы не отпустим к ним Капицу.

Но С.И.Вавилова выпустили без осложнений: в том, что он станет еще одним «Гамовым», опасений не было.

«Дневник путешествия за границу» 1935 года похож и не похож на дневники его молодости. Это не исповедь, не поиски самого себя, не размышления о том, что «лучше» – заблудиться в дремучем лесу жизни или просто умереть…

Преобладают протокольные записи справочного характера: понадобятся для отчета о поездке.

Лишь изредка проскальзывают строчки о раздумьях и переживаниях. В основном в итальянской части дневника. Когда-то он объездил Италию вдоль и поперек, останавливался в больших городах и маленьких городках, каждый рождал в душе неповторимые образы и ассоциации. Вот, к примеру, его запись от 18 июля 1913 года перед отъездом из Флоренции:

Печально, грустно покидать Флоренцию, только при прощании понимаешь ее всю и любишь».

А вот другая, годом раньше:

«Italia… волшебный край, страна священных вдохновений… Это не “страна”, не “часть света”, это великое художественное произведение, это целая философия. Философия эстетизма, отображенности».

За два миновавших десятилетия в Италии «всё полиняло, побледнело». Сергей Иванович относил это на счет экономического кризиса, но, возможно, причина была в другом: покорный общему закону, переменился он сам.

В любимой Флоренции он пошел, конечно, в музей Уффици, но – «среди этого насыщенного раствора красоты блуждал как слепой. Всё чуждо, даже Леонардо, даже Giorgione [Джорджоне]. Окаменел и душевно умер».

Во Флоренции его принимал профессор Васко Ронки – директор Национального института оптики. Расспрашивая о России, Ронки сказал, что не видит большой разницы между фашистским режимом Муссолини и советским режимом, на что «пришлось указать, что differenza в том классе, на котором стоит режим».

Ответ Сергея Ивановича был советским, политкорректным. Не мог же он объяснить итальянскому коллеге, что если бы кто-то в России, даже в узком кругу, посмел заикнуться о сходстве большевистского режима с фашистским, то и тот, кто говорил, и те, кто слушал, рисковали получит срок, а то и пулю в затылок.

Говорили и о коллизии Гамов – Капица, но что именно, – неизвестно: в дневнике об этом только упомянуто.

Курьезен отзыв Ронки об Энрико Ферми – основателе нейтронной физики, будущем создателе первого атомного реактора, нобелевском лауреате: «Говорит, что Ферми – отвратительный] экспериментатор, который тотчас же под самый невероятный опытный результат подводит теорию».

Институт Ферми находился в Риме, и Ронки сетовал на то, что власти щедро финансируют научные учреждения столицы, а провинцию держат на голодном пайке.

Встретиться с Ферми Сергею Ивановичу не довелось: тот уехал в США для участия в Летней школе в Энн-Арборе. (Окончательно переедет в Штаты в 1938 году.)

12 июня, проведя полдня в Институте Ронки, Сергей Иванович пошел в парк Кашине – посидеть у речки Арно, насладиться открывающимися видами.

«Конечно, сам пейзаж не лучше, чем на берегу Москвы-реки или Охты. Но там вдалеке фиолетово-красный купол [кафедрального собора] S. Maria del Fiore, который вот-вот раскроется, как бутон, в красную лилию; но знаю, что в Arno купались и Леонардо, и Данте, и Галилей, и так как человек – вся история вместе взятая, то пейзаж звучал так, что еще раз запомню его до конца жизни».

Дабы продлить удовольствие, он вечером отправился в парк Боболи, где на открытой сцене давали оперу Глюка «Альцеста».

«Вот после таких вещей можно захотеть жить. На естественном фоне зеленой высокой стены, с лиственницами, каштанами, кипарисами, статуями цезарей и Апполонов, под покровом звездной лунной ночи развертывается чудесная музыка Глюка. Как обернешься – купол Duomo и башня Palazzo Vecchio [старого дворца]. Идти через Ponto Vecchio [старый мост]. Благодарю небеса за этот чудесный вечер».

Так просыпалась в нем прежняя Италия – его первая любовь. Покидая ее, записал: «Увижу ли еще Италию? Грустно, если нет. Эта страна талантливой наивности и красоты. Недаром в ней столько памятников сохранилось. Любили красоту, вот и сохранили. Большие дети, но не кретины и недоросли, а талантливые дети. Живым себя в Италии чувствуешь. Увожу из нее еще более глубокое чувство, чем раньше. Несмотря на комедиантство Муссолини и эту глупую фашистскую комедию, совсем не подходящую к Италии, она себя сохранила».

В следующие четыре года он делал короткие записи во время летних отпусков, а по-настоящему вернулся к дневнику в марте 1940 года, в Кремлевской больнице, куда его, почти насильно, отвезла старшая сестра Александра Ивановна Ипатьева: «поганой неотвязной легочной болезнью» он болел уже много месяцев.

Ему, как и брату, приходилось постоянно мотаться между Ленинградом, где находился ГОИ, и Москвой, куда была переведена Академия наук, а с ней и ФИАН. Николай, полжизни проводивший на колесах, легко переносил такие поездки, но Сергея они выматывали.

Его главным детищем был ФИАН, он отказался бы от работы в ГОИ, но он душой прирос к граду Петрову. «Едва ли кто-нибудь поверит, что одна из главных причин, задерживающая в Ленинграде, несмотря на сутолоку и нелепость жизни между двумя городами, общий облик Питера, главное – его архитектура, эти упорядоченные просторы, благородная старина. Подумают, что это манерничание и жеманство, а на самом деле это так. Расстаться с этим питерским обликом – до слез жалко. Этого никак не скажешь о Москве».

Когда началась зимняя война с Финляндией, военные грузы стали первоочередными, пассажирские поезда выбивались из графика, застревали на полустанках, их подолгу приходилось дожидаться, часто на ветру и морозе. В результате – «маленькое воспаление легких, бронхит, плеврит, потеря аппетита, похудание, слабость. И так “по синусоиде” уже полгода». Потому и уступил напору сестры: согласился лечь в Кремлевку.

А так как беда не приходит одна, то сестра Александра, каждый день навещавшая его в больнице (Олюшка оставалась в Ленинграде), тоже простудилась и попала в больницу. И вдруг – страшное известие…

«Дорогой папа! Сегодня с мамой узнали, что скончалась тетя Саша. Я страшно огорчен. Очень тебе сочувствую.