Я оттесняю ее в сторону, кладу свои руки поверх ее рук, и мои пальцы так же, как и ее, порхают по клавишам. Набирая слова, я читаю их вслух:
– Я многим обязана своей матери. Еще в раннем детстве я узнала, насколько важно всегда ставить себя на первое место. И, пожалуй, ее заслуга – еще одно мое открытие, сделанное в раннем возрасте: таким людям, как мы, все сходит с рук. Все, дальше сами, – говорю я и отодвигаюсь. – Я подумала, что обидно будет не упомянуть об «уимзи» – фигурках, которые вы держали на своем туалетном столике. Не рассказать, как вы дали им имена, как подписали крошечные ярлычки. Именно на такие детали охотнее всего клюют читатели.
Она продолжает перепечатывать мои записи. А когда медлит в нерешительности, я постукиваю флешкой по зубам, словно ручкой. Небрежно, невзначай, будто задумавшись о следующем пункте списка своих дел. Это действует безотказно: ее пальцы вновь принимаются проворно выстукивать: Браунлоу, Персивал, Симпсон, Лансинг, Хогарт и Мактолли.
Я попросила Маргарет оставить нам обед в холодильнике, и мы съели его за письменным столом. Милая Маргарет, как она обрадовалась вчера вечером, услышав мой голос! Она же понятия не имела, что я возвращаюсь на работу, и я сказала ей то же самое, что и Саре. Что поддалась на уговоры Мины.
Этого дня я ждала с нетерпением и не пожалела времени на подготовку к нему. Я прихватила распечатку для звонка ее финансовому директору, и хочу, чтобы она сделала его сама. Она прочитывает мои записи, откладывает листок, и я жду, что она возьмется за телефон, но она смотрит на меня и улыбается.
– Боюсь, ничего не выйдет, Кристина.
48
Я чувствую, как распределение силы между нами меняется – она утекает от меня к ней. Вот от этой ее особой улыбочки я всегда ощущала себя ничтожеством. Раньше я бы отвела взгляд, задаваясь вопросом, что же такого натворила. Так улыбаются тем, кто не дотягивает до какого-то уровня. Снисходительно, свысока. Я стараюсь сохранять невозмутимый вид, но она уже нащупала у меня слабину, и к ней возвращается уверенность.
– У меня больше нет полномочий отдавать распоряжения. Я думала, вам известно, что я согласилась отойти на второй план в руководстве «Эплтона». Так что, каким бы благонамеренным ни был ваш план, он не сработает. Руперт Френч просто рассмеется мне в лицо, если я изложу ему ваше требование.
Я попросила ее о такой малости, о самом меньшем, что она могла бы сделать! И так старательно все расписала: составила инструкцию по выплате компенсаций поставщикам, которых она разорила. По перечислению денег на их счета со счетов «Эплтона». Я подсчитала все суммы до последнего пенни – по данным, которые предоставил мне мистер Эд Брукс. Теперь я понимаю, какую сделку она заключила. Она сложила с себя полномочия в совете директоров в обмен на помощь своего финансового директора в суде. Мне хотелось, чтобы эти деньги поступили со счетов самого «Эплтона», ведь тогда это можно было бы рассматривать как публичное признание нечистоплотности их методов ведения бизнеса. Я разочарована, но ухитряюсь ответить ей улыбкой.
– В таком случае вам придется позвонить в свой швейцарский банк. Эти деньги вам не принадлежат.
Она не двигается с места, смотрит на меня недоверчиво и качает головой. Я вижу это как в замедленной съемке: ее волосы взлетают над плечами, веки опускаются. Опять эта кошачья улыбка, а потом ее губы слегка выпячиваются, придавая улыбке оттенок жалости. Ко мне. К бедной, старой, глупой Кристине.
– Вижу, вы не знаете, как это делается, Кристина. Осуществить транзакцию, позвонив в мой швейцарский банк по телефону, попросту невозможно. Для этого я должна приехать туда лично. То есть отправиться в Женеву.
Я чувствую, что густо краснею, – как обычно, кожа меня выдает. Разумеется, она права. В таких делах я не разбираюсь.
Она стреляет взглядом во флешку у меня в руке. Как бы она не поняла и это. Не догадалась, что на ней ничего нет. Я прячу флешку в карман, она стукается о лезвие фруктового ножа. Смотрю, как растет ее уверенность в себе, – а у меня ее, наоборот, становится меньше. Мина снова берется за распечатку.
– Доброе утро, Руперт… – жизнерадостность в ее голосе фальшива. – Я тут подумала о наших бывших поставщиках. Мне не нравится, как мы с ними обошлись… бла-бла-бла… – Она комкает мою распечатку и швыряет ее в мусорную корзину. – Ну, знаете, Кристина! Неужели вы всерьез считали, что я соглашусь? Последую вашим инструкциям? Это же публичное признание вины, а такого не будет никогда. – Я молчу, она смотрит на меня как на слабоумную. – Это бизнес. Он так устроен. Да, я вытеснила с рынка эти фермы, и да, я купила их землю. Это была удачная сделка, которая принесла солидную прибыль. И никаких налогов. Никаких нарушений закона: в моих методах ведения бизнеса нет ничего незаконного.
– Вы лгали в суде. Вы лжесвидетельствовали. В газете написали правду.
Она подается ко мне, смотрит мне в лицо, и я вижу, как в ее глазах сквозь голубизну проступает цвет стали.
– Да. Но это значит, что и вы лгали, верно? – Она закидывает ногу на ногу, усаживается поудобнее. – Вы в самом деле считаете, что сами ни в чем не виновны? Что вы бедненькая секретарша, которая просто выполняла свою работу? Кого вы из себя корчите, черт возьми? Робин Гуда хренова? – Она ударяет кулаком по столу. – Вы взломали мой личный счет в банке, и только богу известно, сколько денег присвоили. Так что хватит притворяться, будто хотите поступить по совести. Просто уходите. Если уйдете прямо сейчас, я готова сделать вид, что ничего не произошло.
Она поворачивается в кресле и теперь сидит спиной ко мне – почти, но не совсем. Она всегда так делала, когда отпускала меня, – для меня этот жест служил сигналом покинуть комнату. Я вижу, как она следит за моим отражением в оконном стекле, ожидая, что я встану и уйду.
Я встаю, направляюсь к двери и слышу, как быстро поворачивается кресло: она следит за мной. И не представляет, как я ее презираю. За недостаток воображения и потерю контроля. Я запираю дверь, вынимаю из замка ключ, поворачиваюсь и улыбаюсь.
– Давайте выпьем. Самое время. – Я стучу лезвием фруктового ножа по бокалу, словно собираясь произнести тост.
49
За окном темно, и времени может быть сколько угодно – от половины пятого до девяти. Она понятия не имеет, который час, и наверняка это сбивает ее с толку, хотя мой намек был более чем прозрачен. Время выпить. Могла бы и догадаться, что сейчас около шести.
– Кристина, просто скажите мне, чего вы хотите. – По ее голосу слышно, насколько она измучена.
Вместо ответа я наливаю ей виски со льдом и подавляю зевок: я и сама немного устала, а впереди длинная ночь.
Я подаю ей стакан, и она отпивает большой глоток. Смотрю, как он скатывается вниз внутри ее неестественно гладкой шеи. Она отводит глаза, возможно не выдержав моего пристального взгляда, обмякнув, откидывается на спинку кресла. Я занимаю место на подоконнике, сбрасываю туфли и поджимаю ноги. Кажется, на глаза у нее снова навернулись слезы, хотя она прячет их, разглядывая свой стакан и гоняя в нем ледышки. Мне надо быть начеку. Я всегда была слишком восприимчива к редким минутам слабости Мины. Особенно когда она старалась храбриться, как сейчас. Она поднимает на меня полные слез голубые глаза, но моя жалость к ней недостаточно сильна. Мне жаль ее, но не очень.