d’Рим - читать онлайн книгу. Автор: Ринат Валиуллин cтр.№ 32

Она любила погружения в себя. Там ей было хорошо. Там были книги, интересные мысли. И хотя погружения у людей происходят в масках, она ныряла без. Какая есть. Обнаженная. Обыкновенная.

Анна сделала большой глоток вина, чтобы запить маму, ее любовника, отца и всех остальных, понимая, что все временны. Скоро они вновь всплывут в ее памяти. Борис спокойно слушал, только дробь пальцев по перилам балкона выдавала в нем переживания.

– Я знаю. Ты простишь меня. Что я сейчас тебя заставила переживать. Здесь официант должен был налить нам что-то покрепче вина.

– Я уже заказал кофе.

– Спасибо, как ты все понимаешь.

– Как?

– Примерно, как я понимала маму. Она была смелой, чтобы так пить. Женская смелость нежна до какого-то момента, а потом превращается в пошлость. Я попробую не переступать эту грань. В детстве отец бил меня. Выбивая что-то из меня. Бесов. Непорочное дитя, откуда? Я не знаю. Отцовская инквизиция выбила из меня страх. Поэтому я до сих пор не замужем.

– Еще не поздно.

– А сколько времени? – улыбнулась Анна.

«Как изящно она умела уйти от тяжелого бремени и стать легче легкого только одним предложением», – смотрел изумленно на Анну Борис.

– Не знаю. Хочешь узнать?

– Хочу, только, чур, интим не предлагать.

– Так, – не обратил внимания на шутку Борис, – дай мне свою руку.

– А как же сердце?

– Потом. – Борис взял ладонь Анны и вытянул ее руку вперед. – Смотри на свою руку, чтобы мизинец коснулся горизонта. Есть?

– Да, есть касание. Теперь считай, сколько пальцев уместилось между землей и солнцем. Сколько получилось?

– Три.

– Каждый палец соответствует примерно пятнадцати минутам до заката.

– Значит, у нас еще есть целых сорок пять минут, – опустила руку Анна. – А еще бабушка моя, которая меня растила, шила мне платья, я была самая красивая. Она на серванте ставила фото дедушки и своих детей. Она похоронила всех своих детей и мужа. Однажды я попросила убрать эти фото со стены! Дура.

Видишь, я тоже умею делать больно, но мир меня терпит, мир терпит боль. Знаешь, почему я еще не исчезла? Мне кажется, что я сделаю еще больнее, чем сделала своим близким. Хотя время лечит все, кроме женского алкоголизма. Когда умирает близкий человек, тяжело оставаться. Я сценарист своей смерти. Не могу пока попросить. Кого? Я почувствую, когда все. Чтобы этот человек убрал все мои вещи из дома, ему будет тяжело на них натыкаться. Тяжело тем, кто остается. Вот ушел кот мой любимый. Я помню, как выпустила его сонного из дома, он так хотел спать. А мне нужно было на работу!!! А вдруг он нагадит? И я его на улицу. А он не пришел. Уже неделю. Черт! Черт! Я готова убирать за ним. Только за ним, а не за всем обществом. Каждый день. Только бы пришел. Но его нет. Всю ночь я смотрела передачу о Риме, пила кофе. Кажется, я сейчас сама в этой передаче, рассказываю тебе о себе, я ставлю тебя в неловкое положение. Я вижу теперь – тебе необходимо время, чтобы выйти из него. Была между нами химия, а теперь какая-то алхимия. Ты оставляешь меня на потом. Может, это и хорошо? Я не знаю. Я так далека. От тебя.

– Ты так далеко, что ближе некуда, – обнял Борис Анну, она глотнула еще вина прямо через его плечо, у него за спиной. «Вот женщины, могут творить за спиной бог знает что, пока ты их утешаешь. А стоит только перестать утешать – все, прощай, ты не тот, кто мне нужен».

– Какое чудное вино. Я не понимаю, что со мной происходит? Это похоже на исповедь. Мне становится так легко.

– Мы все укрываемся прошлым, когда знобит от настоящего.

– Да, да. Когда ты стоишь в ду́ше. И воешь. Ты бы побежала к ней и спросила: «Как ты жила, мама?» Но ты не успела, потому что не понимала. Человеку всегда дают шанс. Спросить отца? Но твоя трусость боится. Ха! Трусость – боится. Поговорить. Спросить. Время уходит. И ты знаешь, как будешь выть, когда не будет и отца. Ты вытираешь отпечатки своего тела в душевой кабине, выходишь, улыбаешься, а на лице вода. И возвращаешься в эту бревенчатую жизнь, бурелом, лесоповал. Женщина может постареть за вечер. Зеркало. Она видит себя в нем. Глаза. Море превращается в мутное болото. Улыбка – в оскал, она оставляет морщины, те долго не исчезают. Приходится стирать их пальцами. Она волнуется, если не получается. Волны все глубже и глубже. Но не улыбаться тоже нельзя, выходит еще дороже. Ладошками натягивая подбородок, можно увидеть цифру двадцать пять, а когда отпускаешь… ты видишь в зеркале маму. Свою маму, к которой приезжаешь не часто и меняешь ей цветы раз в год… Что скажешь?

– Трудно что-то добавить.

– Ты не добавляй, ты раздели. Я понимаю, что плакать гораздо легче, чем закатывать рукава. Но ведь хочется именно поплакать.

– Плачь. Твое голубое небо имеет право на дождь.

– Я понимаю, что тебе легче рисовать, чем говорить. Но все же.

– Отпусти ты их, своих родителей, прости просто так, от большой любви. Любовь – это дар Божий, как только начинаешь относиться к нему как к процессу, то сразу появляются: жертва, судья, адвокат и свидетели.

* * *

После этих слов наступила тишина. Борис безмятежно смотрел на Анну, хотя внутри его одолевали странные чувства – то чувство ответственности, то чувство голода.

«Анна все время бросала вызов. Это не было приглашением на казнь, скорее – соломинкой, которая предотвратила бы падение Римской империи в моем внутреннем мире. Влюбленность. Мужику она тоже нужна, тем более художнику. Не влюбляешься, значит, мертвец. Не важно, какой она будет, короткой или с продолжением, не важно, кем она будет – стюардессой попутного рейса, дамой с собачкой или снова женой. Влюбляться в жену каждый день – это образец идеальной семьи, а если холост, доставай холст, пиши новую любовь. Тем более что муза здесь, под боком.

С Анной все было по-другому, вечный раздел имущества. Имуществом были опыт, привычки, регалии – короста времени, уважения и признания, которыми Борис оброс здесь, в Риме, за несколько лет. У Анны совершенно несносный характер, не сахар, даже не сахарозаменитель. Сумасшедшая стерва. Стервы – лучшие из любовниц, никто не будет любить тебя сильнее, никто не будет сильнее ненавидеть, именно эти вкрапления ненависти позволяли ощущать полноту жизни, Анна то появлялась внезапно, то вдруг исчезала. Ее движение по жизни тоже было элементом творчества. Эмоции, вот чем она жила. Вот чем она заставляла заново заставлять жить меня по-другому.

На пути к мечте она, как голодная сука, постоянно копала, рыла, пытаясь докопаться до сути. Глубокие философские разговоры – это та пустая порода, которую надо было переработать, чтобы понять, понять меня и ее. Этой породой она хоронила скуку, что может напасть на всякого. Скука подобна гиене, которая постоянно идет следом, поджидая, когда ты устанешь от жизни, ослабнешь от лести, откажешься от работы над собой, чтобы в какой-то момент напасть. Но если рядом есть сука, то скука не страшна».