– Доктор Барри, могу я взять на себя смелость навестить вас в вашем лондонском жилище?
Он придет, что бы я ни ответил. В его взгляде читается хищное упорство человека, который не примет отказа. Я киваю и иду прочь.
Руперт придерживает дверцу экипажа перед Мэри-Энн.
– Ничего не вышло, сэр, – немедленно говорит он, увидев меня. – Никто не видел ее и ничего о ней не слышал. Но одна из женщин, которые шьют костюмы, сказала, что она может быть в Йорке или в Бате. Какая-нибудь провинциальная труппа могла взять ее перед летними гастролями.
Меня не удастся остановить или сбить с толку.
– Мы должны найти ее, Руперт. Даже если на это потребуется год.
Я не могу поверить, что столь энергичное и неугомонное существо, как Алиса Джонс, исчезнет без следа. Алиса – из тех, кто становится антрепренером собственной судьбы. Мы найдем ее за игорным столом. Она играет ради выигрыша. Хитрит. И побеждает.
* * *
Джеймс Барри ползет к смерти медленно, по шажку в день. Когда он бодрствует, он нетерпелив и раздражителен. Недержание стало хроническим до такой степени, что уже не может быть намеренным. Я нанимаю еще одну женщину в помощь миссис Харрис. В кухне ежедневно кипятятся простыни, лестница скрипит под ногами женщин, бегающих туда-сюда с кастрюлями горячей воды. Джеймс Барри не хочет, чтобы его трогали. Он также не хочет видеть Мэри-Энн. По какой-то необъяснимой причине это доставляет ей глубокие страдания. Он постоянно требует Алису, но больше не вспоминает о шкатулке.
– Верни ее домой, мой мальчик. Верни ее мне, – шепчет он с закрытыми глазами.
Вечер за вечером я посылаю Руперта на поиски. Но утро не приносит новостей. Ему не удается ничего узнать.
Весна бушует по всему Лондону, на Гайд-парк-гейт с рассветом начинают щебетать птицы. В безветренные дни смрадный дым сжигаемого мусора доносится из подворотен и лачуг, странным образом соседствующих с особняками и ухоженными скверами, зловоние проникает в самые изящные и изысканные гостиные. На порогах домов и на углах улиц появились нищие – их экзотические, сочащиеся гноем, обсиженные мухами язвы превосходят все, что я когда-либо видел. Дэвид Эрскин нанял двух лакеев на полный день, чтобы отгонять бродяг. Лондонские клубы и гостиные как бы не замечают их существования. Однако эти замерзающие, босые, оборванные дети, что третируют и терзают Джеймса Барри, продолжают появляться из глубин Касл-стрит-ист, словно летучие демоны, что совершают стремительный набег на землю и снова возвращаются в родной хаос. Я с любопытством смотрю, как они убегают, словно побежденные гоблины, перескакивая через заборы, вереща и вскрикивая. Я не могу представить себе, как они живут.
К несчастью, мистер Хейдон оказывается человеком слова. В доме Франциско он появляется в наше отсутствие: мы с Мэри-Энн в это время прогуливаемся среди пыльных кустов Гайд-парка. Он оставляет карточку и обещает прийти снова. Приходит он на следующее утро, в еще более ранний час. Я стою перед зеркалом в гостиной, мысли мои заняты отчетом Джобсона, доставленным из госпиталя. У меня нет времени на назойливого мистера Хейдона.
– Доктор Барри, окажите мне честь, позвольте проводить вас к дому вашего дяди.
Этот человек прилипчив как муха. От него не отделаешься. Я молчу, пока кеб трясется и подпрыгивает по лондонским улицам. Но ничто не может смутить мистера Хейдона. Он говорит почти исключительно о самом себе.
Нравится ли мне театр?
Я так редко бываю там, что мне трудно судить.
Ах, ему довелось видеть прекрасную миссис Сиддонс в «Макбете». Представление давали в здании Оперы, где фигуры актеров несколько терялись. Но в этот момент, когда она входит, застает Макбета в комнате Дункана и говорит: «Глоток вина и то, что их свалило, меня зажгло. В них все угашено, а я горю огнем одушевленья»
[25], – о, она была вся огонь! Я испытал то же волнение, что настигало меня при чтении «Макбета» глубокой ночью в замершем доме, когда волосы шевелились на голове. Я начал писать новую версию Макбета, мне она кажется более удачной, чем то большое полотно, которое я продал сэру Джорджу Бомонту. Я с большим удовольствием покажу вам свою мастерскую и последние свои работы…
Я предвижу неизбежный визит в мастерскую мистера Хейдона.
– Я буду признателен вам, сэр, если вы уточните подробности вашего знакомства с моим дядей.
– Я не знаком лично с человеком, к которому питаю глубочайшее почтение. Поверьте мне, доктор Барри, его искусство недооценено. Он лучший мастер героической живописи. Он путешествовал по Италии, видел своими глазами творения Тициана и Микеланджело. Он знает, что искусство должно поднимать публику вверх, вверх, к восприятию великого, прекрасного, правдивого, доброго.
– Несчастное упорство дяди в нежелании писать портреты и домашние сценки привело к его нынешнему разорению, сэр.
– Разве гений обращает внимание на подобные тяготы? Что ему изменчивость моды и непостоянство вкусов? Многие завидуют достижениям вашего дяди. У него могущественные враги, доктор Барри.
– Рад слышать, что его параноидальные фантазии имеют реальные основания.
Я стучу по крыше кеба.
– Простите, сэр, отсюда я пройду пешком.
Пока стук железных колес не замер вдали, голос мистера Хейдона все доносился до меня неотступно, словно глас отвергнутого божества, изрекающего последнее пророчество. Голос настаивал, чтобы я посетил мастерскую мистера Хейдона в любое удобное мне время. Этот человек примерно десятью годами старше меня. И ему явно что-то от меня нужно.
Джеймс Барри мирно спит. Ночь была трудной, он много кашлял. Я задвигаю занавеси, которые мы установили вокруг его кровати, чтобы заслонить больного от яркого весеннего света. Поднялся ветер, Лондон кажется омытым начисто к новому сезону. Я не понимаю, как художник выживал в этом задымленном воздухе, в этом мутном тумане, обыкновенно окутывающем город словно ряса. Джеймс Барри часто рисовал при свечах – пятна воска покрывают пол и одежду. Я сдергиваю дырявую простыню, скрывающую «Пандору». И обнаруживаю, что меня странно тревожит обнаженное присутствие Алисы Джонс, – не столько, как можно было бы ожидать, живот и грудь, сколько линия икры, изгиб щиколотки. Мне странно видеть ее ноги такими чистыми. Я снова вижу, как она приподнимает передник и темно-синюю хлопковую юбку, грязь чавкает под ее босыми ногами, она ступает на камень, в ледяной поток ручья.
– Руперт, мы должны найти ее. Любой ценой. И вернуть домой.
* * *
Франциско приходит со мной в мастерскую мистера Хейдона. Комнаты художника находятся по адресу Стрэнд, 342. Я приятно удивлен, обнаружив, что его домашний уклад скромен, чист и лишен аффектации – я начинаю видеть мистера Хейдона в несколько ином свете. Франциско серьезен и исполнен внимания. Его солидная, полная достоинства фигура занимает существенную часть маленькой гостиной, уставленной рисунками и книгами. Мистер Хейдон родом из Девоншира, и однажды ему довелось посетить дом мистера Эрскина по пути в Уэльс, куда он направлялся, чтобы в новом стиле изобразить водопады, ручьи и подернутые дымкой скалы. Его обстоятельные хвалы красоте этого края, граничащего с Уэльсом, вызвали у меня приятные воспоминания. Он видел это поместье, конюшни, сады, огромные закругленные поля, ослов в загонах, промозглую галерею с портретами, бесконечные лестницы. Ах да, и огород с новейшими теплицами, и прибор, определяющий возможный рост огурцов. И я впервые начинаю смотреть на мистера Хейдона с некоторой даже благосклонностью; на его аккуратные крошечные очки, безупречный воротничок, зловеще чистые руки. Я воображал, что все художники похожи на Барри, покрыты краской и воском и в париках у них живут жучки. Гений для меня ассоциировался с грязью. Мы поднимаемся на просторный чердак, где мистер Хейдон занимается своим ремеслом. Окна распахнуты, и перед нами открывается отличный вид на крыши и каминные трубы.