Предчувствие чуда - читать онлайн книгу. Автор: Энн Пэтчетт cтр.№ 9

– Андерс говорил, что ты знала ее. Что ты у нее училась.

– Да, верно, – согласилась Марина, не желая вдаваться в объяснения. Она была родом из Миннесоты. Никто этому не верил. Марина могла найти работу где угодно, но вернулась сюда, потому что любила эти края с их прериями и бескрайними небесами. Это сближало ее с Андерсом.

– Я знаю, что прошу очень много, – сказала Карен. – И я представляю себе, что ты сейчас испытываешь из-за Андерса, меня и мальчиков. Я сознаю, что злоупотребляю твоим чувством вины, что это нечестно, и все-таки хочу, чтобы ты отправилась туда.

– Понимаю.

– Я знаю, что ты понимаешь, – ответила Карен. – Но ты поедешь?

Перво-наперво Марина поехала в Сент-Пол к эпидемиологу. Там ей сделали прививку от желтой лихорадки и столбняка на десять лет, выписали рецепт на лариам – противомалярийное средство – и велели выпить первую таблетку сразу же, как купит лекарство. Потом нужно было принимать по таблетке в неделю во время всей поездки, а после возвращения домой – еще четыре недели.

– Осторожнее с этим препаратом, – предупредил врач. – Возможно, вам захочется прыгнуть с крыши.

Перспектива прыжка с крыши Марину не особенно напугала. Ее волновало другое – авиабилеты, англо-португальский словарь, сколько брать пептобисмола на случай несварения и когда успокоится левое плечо – после двух уколов казалось, что обе иглы сломались и торчат в кости как пара раскаленных стрел. Насущные заботы временно потеснили размышления о Карен, Андерсе и докторе Свенсон. Впрочем, думать о них у Марины уже не было сил.

На третью ночь после начала приема лариама ее мысли внезапно переключились на Индию и на отца. Накануне поездки в Амазонию Марина нечаянно разрешила загадку, о которой не вспоминала давным-давно: что отравляло ее детские годы?

Эти таблетки и отравляли.

Разгадка пришла ночью, когда Марина выскочила из постели, вся дрожа и обливаясь потом. Сон был таким ярким, что она боялась моргнуть – вдруг он вернется, если хоть на секунду закрыть глаза, – хотя в душе знала, что сон неизбежно повторится. Это был тот самый сон, который мучил ее в юности, мучил сильно, но потом прекратился на десятки лет и вернулся теперь, когда она и думать про него забыла. Стоя в темноте возле кровати, в липкой от пота ночной рубашке, Марина внезапно поняла, что в детстве принимала этот самый лариам. Мать не говорила, как называются таблетки, но, конечно же, она пила именно этот препарат – за неделю до отъезда, потом по таблетке в неделю в поездке и еще четыре недели, вернувшись домой! Таблетки означали верную возможность увидеться с отцом, поиски паспортов в ящиках стола, извлечение из подвала дорожных чемоданов. «Индийские таблетки» – так их называла мать: «Пойдем, примешь индийские таблетки».

В памяти Марины уцелели лишь обрывочные воспоминания о том, как она жила в Миннеаполисе с обоими родителями, однако приходили они по первому зову. Вот отец остановился в дверях и стряхивает снег с черных блестящих волос. Вот он сидит за кухонным столом и пишет что-то в блокноте; сигарета медленно догорает на блюдце, книги и бумаги разложены в столь строгом порядке, что семья, дабы его не нарушить, обедает в гостиной за кофейным столиком, сидя на полу. Вот он вечером поправляет ей одеяло, подтыкает со всех сторон, приговаривая: «Спи сладко-сладко в мягкой кроватке». Она так туго завернута в одеяло, что шевелить может лишь головой, и она послушно кивает и смотрит, смотрит на склонившееся над ней любимое отцовское лицо, пока глаза сами не закрываются.

Когда отец ушел, Марина не забывала его, тосковала и так и не примирилась с разлукой. «У тебя отцовский ум», – часто говорила мать. Наверное, именно поэтому отец так радовался, когда она добивалась успехов в своих любимых дисциплинах: сначала – в математике и естествознании, а позже – в статистике, неорганической химии и дифференциальном исчислении. Ее кремовая кожа была светлее отцовской, но гораздо темнее, чем у матери. Отцовскими были и черные большие глаза с густыми ресницами, и черные волосы, и рослая фигура. Встречи с отцом утешали Марину. Глядя на него, она глядела на себя, узнавала себя в нем. Она жила среди материнской родни; на праздничных обедах бледные кузины пялились на Марину, как на ламу, случайно забежавшую в дом. Продавщицы в магазине, дети в школе, врачи и водители автобусов – все интересовались, откуда она родом. Бесполезно было отвечать, что она местная, из Миннеаполиса, поэтому Марина отвечала: «Я индианка», но даже так ее не всегда понимали. («Индианка? Из какого племени – лакота?» – спросил ее как-то оператор бензозаправки, и Марина еле удержалась, чтобы не закатить глаза: мама объясняла, что закатывать глаза крайне неприлично и грубо, даже если тебе задали очень глупый вопрос.)

Годы спустя ребенок, рожденный от белой матери и студента-иностранца, который после окончания университета увез домой диплом, но не семью, стал президентом страны. Но в детстве Марины не было примера, который помог бы ей разобраться в семейных делах. В конце концов она убедила себя, что она все равно что из Индии, ведь оттуда был ее отец, он там жил, и она навещала его раз в три-четыре года, когда удавалось накопить денег на дорогу. Каждая такая поездка обсуждалась и планировалась, как событие мирового масштаба. Марина отмечала на календаре месяцы, потом недели, потом дни до отъезда. Она рвалась не только к отцу, но и к стране, где никто не оглядывался на нее – разве только полюбоваться на девочку с идеальной осанкой. Но за неделю до отъезда начинались кошмары.

Во сне Марина держала отца за руку, и они шли по бульвару Индиры Ганди к площади Далхаузи или по улице Бидхана в сторону колледжа, где отец был профессором. Чем дальше они шли, тем больше людей выходили из зданий и боковых улиц. Наверное, снова отключили электричество – замерли трамваи, замерли вентиляторы на кухнях, вот все и выбрались из своих жилищ на улицу. Толпа густела, в нее вливались новые и новые люди. Сначала Марину мучил дневной зной, потом к нему добавлялся жар множества тел, запахи пота и духов, резкий аромат специй, что приносило с дымом от уличных жаровен, и горьковатый аромат бархатцев, заплетенных в гирлянды. Это становилось невыносимым. Марина уже не понимала, куда они идут, люди напирали со всех сторон, толкали ее бедрами, обернутыми в ярко-красные сари и набедренные повязки дхоти. Марина протягивала руку и гладила корову. Громкие голоса, звяканье браслетов на руках, звон крошечных бубенцов на лодыжках, шум ветра в серьгах – все сливалось в несмолкающий гул. Порой толпа подхватывала ее, отрывала от земли на несколько дюймов, и Марина плыла за отцом, точно воздушный змей. Вдруг с ее ноги спадала туфелька. Марина кричала отцу, чтобы тот остановился, но он ничего не слышал. Маленькая желтая туфелька лежала на мостовой совсем рядом – целая, еще не растоптанная сотнями ног. Марина видела ее и отпускала отцовскую руку, хотя знала, что так делать нельзя. Она бросалась за туфелькой, но толпа проглатывала ее. Марина поспешно поворачивалась к отцу – и понимала, что толпа проглотила и его тоже. Она кричала: «Папи! Папи!» – но звон колокольчиков, звяканье браслетов, вопли и завывания нищих заглушали любой звук, что срывался с ее губ. Марина даже не знала, заметил ли отец ее исчезновение. За его руку мог ухватиться какой-нибудь другой ребенок, в Индии дети шустрые. Марина оказывалась одна в людском море Калькутты, в потоке горожан, болтающих между собой на хинди, который она не понимала. Ее, плачущую, несла куда-то толпа – и тут Марина просыпалась в поту, с прилипшими к лицу черными волосами. Бежала по коридору в мамину спальню, с плачем бросалась на постель: «Я не хочу туда ехать!»