Я убийца, и меня ждет тюрьма. Интересно, мне разрешат посмотреть «Третьего двойняшку» и «Хаос»? Мистер Муни даст мне напутственный совет? Посадят на электрический стул? Кормить будут так же плохо, как показывают в сериале «За решеткой» на Си-эн-эн? Буду я там качаться или стану доходягой? Обо мне напишут в «Википедии»? Газетчики придумают прозвище? Джо-бро? Таксист? Старина? Профессор? Лав-бой?
Процесс будет тянуться долго? Дез запрячет товар под кровать, снимет кепку «Лос-Анджелес доджерс», будет трясти головой, шикать на Литтл Ди и рассказывать репортерам, что я был «скрытным» и «не как нормальный пацан»? Прорвется ли Харви в телевизор на волне шумихи? Будет ли Келвин смеяться над этим на публике и плакать по ночам? Станет ли хвастаться знакомством со мной перед телками с «Тиндера»?
– Помогите! – кричу я и бьюсь об дверь. По рукам течет кровь.
Подошлют ли коллеги Финчера какого-нибудь отморозка, чтобы он мне отомстил? Станет ли мой дебютный ролик, сляпанный из «Реальной любви» и «Дороги перемен», вирусным? Я прославлюсь?
Покажут ли по местным новостям офицера Нико, который будет стоять на фоне своих дружбанов, затянутых в спандекс, и рассказывать, как наткнулся на меня той холодной зимой и отвез в больницу в Фол-Ривер? А доктор, который меня зашивал, поморщится от отвращения, когда увидит сюжет по телику? Или даже не вспомнит?
Я снова бросаюсь на дверь – и снова впустую.
Насчет Майло я не сомневаюсь. Наверняка уже летит сюда в одной из своих драных футболок, смотрит первую версию монтажа «Щенков и ботинок» и раздумывает, сколько придется выждать, прежде чем снова подбивать клинья к Лав. Интересно, просит он стюардессу принести еще выпивки или ему и так от счастья сносит крышу?
Примет ли жена доктора Ники обратно, когда его выпустят из тюрьмы? Сохранит ли он в тайне мою терапию?
Я обрушиваюсь на дверь – ничего, кроме боли.
Любовь… Войду ли я еще в нее? Или ее открытое сердце и пульсирующая вагина навсегда захлопнутся для меня? А для других?
Я замираю. Снаружи доносится шуршание. Кто-то вставляет ключ-карту. Открывается и захлопывается дверь. Сердце бешено бьется. Я буду бороться до конца. Больше им меня не запереть. Берусь за ручку. Как только копы разблокируют дверь, я рвану ее и брошусь на них.
Отодвигают комод. Я молю Господа о помощи. Дверь приоткрывается. Я толкаю ее и замираю… Это Лав!
Она вскрикивает:
– О нет! Что с тобой случилось?
Я сглатываю.
– Упал.
– Бедняга!
Она делает шаг, и целует меня в грудь, и смотрит прямо в глаза.
Думаю, я улыбаюсь, хотя наверняка сказать трудно – лицо саднит, тело пульсирует от боли.
– Ты заперла меня.
– Прости. Я знала, что ты попытаешься меня остановить. И не хотела, чтобы ты себе навредил.
Лав отступает. И тут наконец я замечаю, что выглядит она очень странно, будто собирается на хеллоуинскую вечеринку: алые губы, высокий пучок в стиле Дженнифер Лопес, под синим плащом цветастое платье. Она запускает руку в сумку и жестом факира достает кружку! Ту самую, из дома Сэлинджеров. Узор на ней гораздо ярче, чем мне помнилось. Но это точно она. Моя свобода!
50
Мы покидаем Литтл-Комптон и едем в Брауновский университет. Мне всегда было любопытно посмотреть, где училась Бек, и я никогда не думал, что найдется та, с которой можно будет говорить об этом в открытую. Лав паркуется у кампуса. Так я все здесь себе и представлял: тишина, зеленые газоны, деревья и старинные здания. Мы обходим стороной вездесущие «Старбакс» и «Урбан аутфиттерс» (что поделаешь, Америка!) и заглядываем в греческий ресторанчик. Лав заказывает курицу и салат. Я умираю с голоду, будто только что из тюрьмы вышел, поэтому беру все: кальмаров, пирог со шпинатом, баранью ногу, мусаку. Лав хохочет:
– Ты не лопнешь?
Шлепаю ее по руке:
– Полегче, мамочка.
Она расплывается в улыбке. Я предлагаю поговорить о ребенке, но Лав настаивает, что сначала должна рассказать, как достала кружку. Делает глубокий вдох и начинает. Слушать ее – одно удовольствие, не то что ее косноязычного братца.
Итак, сначала она поехала на разведку, так сказать «посмотреть сцену». Увидела дом, его обитателей и рванула в Ньюпорт за костюмом.
– Я поняла, что мне нужно платье от Лилли Пулитцер.
– Чего-чего?
– То в зелено-розовых разводах, в котором ты меня видел.
В общем, вернулась, припарковала машину прямо у главного входа, нацепила огромные солнечные очки от «Шанель» и, не обращая внимания на репортеров и полицию, вломилась в дом. И там разрыдалась.
– Все-таки мне нравится играть, – говорит Лав. – Причем так гораздо интереснее, чем на камеру.
– А что Сэлинджеры? Что ты им сказала?
– Сказала, что была любовницей Пич.
Приносят кальмаров. Лав хватает щупальце и с удовольствием заглатывает.
– Выдала им целый монолог про нашу запретную любовь, и встречи в Нью-Йорке, и ее желание сохранить все в тайне, а потом заявила, что она не убивала себя. Просто не могла этого сделать! А виновата во всем сисястая сучка Джиневра Бек.
– Так и сказала «сисястая сучка»?
Она обмакивает кальмара в соус и отправляет в рот.
– Ну, точно не помню… Понимаешь, я вошла в роль.
– О боже…
Я к еде еще даже не притронулся, а Лав уже облизывает пальцы и удивляется, какие тут все ханжи и гомофобы.
– То ли дело в Калифорнии. Там всем наплевать, с кем ты спишь. Главное – живи в свое удовольствие и не напрягайся. Все равно от смерти не уйти.
Я вижу, насколько глубока и искренна ее любовь. Я пробудил в ней вкус к жизни. Дал нечто большее, чем пустые иллюзии на экране в темной комнате. И ее привязанность ко мне гораздо крепче, чем к брату. Она вообще про него не вспоминает.
Приносят остальной заказ. Мы набрасываемся на него и съедаем все подчистую.
Лав продолжает. Оказывается, ее вдохновляли образы Розалинд Рассел в «Тетушке Мейм» и Голди Хоун в «Клубе первых жен».
– Они ненавидели собственную дочь за то, что та была лесбиянкой. Представляешь? Что же это за люди? Нет, может быть, раз в год они выписывают чек на благотворительность и не призывают лечить геев в психушках, но их просто выворачивало от того, что я рыдаю у них в доме, вспоминая божественное тело их дочери.
Лав делает глоток воды и говорит, что попросила их прекратить расследование: труп не привлечешь к ответственности – Бек мертва.
– Так они и сделают, и даже словом никому не обмолвятся: еще не хватало, чтобы пошли слухи, что их дочь-лесбиянку убила любовница.
– Гениально, – хвалю я.