– За покойников, насколько я помню, пьют не чокаясь, – сказала она. – Вот и мы не будем. А то мало ли что. Вдруг я от этого сотрясения посуды внезапно воскресну? Невелика радость, честно говоря. Тогда рано или поздно придётся начинать всё сначала. И совсем не факт, что мне снова повезёт умереть так же удачно, как вышло с первой попытки. Вдруг тебя нигде поблизости не окажется? Лучше не рисковать!
Она залпом выпила вино. Подмигнула мне:
– Не решаешься даже попробовать? Ну и зря. Я – хорошая. Честное слово. Таких хороших ещё поискать. И благодарна тебе, как не была благодарна никому на свете, ни за что, никогда. Хотя бы поэтому никак не может оказаться отравой то, что я тебе дала.
– Резонно, – согласился я и осторожно попробовал вино.
Почему-то заранее был уверен, что не почувствую ни вкуса, ни пузырьков, ни даже самой влаги – вообще ничего. Никакой логики: я же ухватился за поручень, когда залезал в вагон, он был твёрдый, прохладный, совершенно как настоящий. И как настоящий отлично меня удержал. И тепло тела этой удивительной женщины я чувствовал, когда она меня обнимала. И ледяной бокал вот прямо сейчас держал в руках. Очень достоверное попалось мне наваждение, ничем не хуже той же Черхавлы
[5]. Почему бы не ждать достоверности и от вина?
Вино оказалось даже несколько чересчур достоверным: ударило мне в голову после первого же колючего ледяного глотка. Хвала магистрам, не настолько, чтобы сразу заваливаться на полку и песни орать, но более чем ощутимо. В голове немедленно воцарился весёлый дурной туман, обычно охватывающий меня примерно после третьей-четвёртой рюмки чего-нибудь по-настоящему крепкого, уж точно не от глотка вина.
– Ничего себе, какое оно пьяное, – сказал я. – Если допью до дна, вообще отключусь.
– Из-за меня, наверное, – безмятежно объяснила Агата. – Терпеть не могу компромиссы. Раз вино, значит, должно опьянять. Лично мне отлично зашло, но ты не допивай, если не хочешь. Я не обижусь… Ой, скорее смотри в окно! Видишь, вот эти высокие белые горы там, вдалеке?
– Такой причудливой формы, как будто это гигантские черепа неведомых мёртвых тварей?
– Они и есть черепа. Это Уэрр-Круашат. Тёмный полярный материк Чобамбайя, где солнце показывается только семь дней в году, а всё остальное время светит луна, поэтому рождённым в Чобамбайе людям поневоле приходится становиться колдунами, другим там не выжить; тех, у кого совсем нет способностей, в древности убивали младенцами, чтобы зря не кормить, но сейчас стали цивилизованными и гуманными, поэтому просто вывозят их на Светлый экваториальный материк Алояра и сдают в один из тамошних приютов… Так вот, за окном у нас сейчас Чобамбайя. Драконьи горы были там не всегда, а появились после того, как тамошние колдуны сумели победить невообразимо огромных драконов, которые явились из ледяного космоса и хотели сожрать их планету. Просто как яблоко – хрум-хрум! – представляешь? И даже успели отгрызть изрядный кусок, пока чобамбайские колдуны копались, подбирая гибельные заклятия. Планета до сих пор кривая, неровная, и от третьего Сумрачного материка осталась только жалкая гряда необитаемых островов, но ничего, и не такие раны заживают, рано или поздно всё у них будет хорошо. А в Драконьих горах земля родит драгоценности, как картошку. И кто угодно, даже самый бесталанный приезжий из Алояры, может стать великим волшебником, если залезет в пещеру-глазницу и проведёт там безвылазно один лунный год. Главное, взять с собой побольше припасов и запастись мужеством, чтобы не сбежать до конца срока от кошмарных видений, а то потеряешь и память, и смертность, будешь вечно скитаться безумным старцем, пока само время не превратит тебя в прах, такой же беспамятный и безумный, не способный ни на что, кроме тоски по былому себе… Ужас какой-то, по-моему! – жизнерадостно заключила она. – Сильна же я была всякую жуть сочинять. Уж что умела, то правда умела! Но в остальном – я имею в виду, если не ходить в пещеру-глазницу, а если уж пошёл, не сбегать – в Уэрр-Круашатте здорово. Особенно в Чобамбайе, где живут только сильные, храбрые, умные люди, все как один колдуны, других просто нет. Сама бы с большим удовольствием пару-тройку долгих жизней там провела. Из меня бы получилась отличная чобамбайская колдунья! Но я почему-то родилась не там. Ну, зато умерла, куда надо. А это главное. Смерть – не жизнь, она случается навсегда.
Отвернулась от окна, потянулась, как кошка и вдруг ослепительно улыбнулась:
– Как же, оказывается, легко и весело становится после смерти! Вот уж чего не ждала даже в ту пору, когда сдуру ударилась в религию. Чего я никогда не могла вообразить, так это рай. Что такое вечная мука, очень хорошо понимала. Но вечное блаженство? Для того, кто был рождён человеком?! Извините, не представляю. Это вообще как? Только сейчас поняла – а может быть, всё-таки не поняла, а просто придумала и сразу поверила, я умею верить, не требуя доказательств, но обычно только самой себе – зачем вообще нужна человеческая жизнь, и почему она так бессмысленно и жестоко устроена.
Агата замолчала, явно ожидая, что я брошусь расспрашивать. И я не подвёл, переспросил заплетающимся от вина языком:
– Зачем?
– Чтобы окончательно осознав ужас и безысходность своего положения, призвать на помощь воображение. И придумать, как на самом деле должна быть устроена жизнь. И поверить, что где-нибудь именно так и есть. И жить, опираясь на эту веру: не важно, что происходит со мной, главное, кроме меня и этой глупой, нелепой реальности, где я сижу, как в тюрьме, есть ещё много всего. Какую опору себе найдёшь, какие героические саги, или сладкие сказки придумаешь, чтобы скрасить унылое существование, во что сможешь верить вопреки очевидным фактам и здравому смыслу, то – твоё навсегда. Такая у тебя потом будет вечность. То есть, получается, каждый из нас, ненадолго оказавшись в аду, создаёт себе будущий рай. Своими руками, без помощи, без предварительной подготовки, даже без понимания, чем занимается. Никто же не знает, что важно именно это! Наоборот, о вреде бесплодных мечтаний нам постоянно с детства твердят. Все люди, как дураки, стараются приносить какую-то условную пользу, получать разрешённые удовольствия, копить имущество и не особо грешить, а во всём этом нет вообще никакого смысла, никому не нужно наше примерное поведение, ни услужливость, ни сделанные накопления не идут в зачёт, не помогут нам после смерти. И получается, мне фантастически повезло! С детства – не знала, конечно, но сердцем чуяла, что в жизни по-настоящему важно. Очень много успела придумать прекрасного, только этим и занималась, только этим и ради этого, по большому счёту, жила.
– Ты что, книжки писала? – осенило меня.
– Да упаси боже! – воскликнула Агата с таким искренним возмущением, словно я обвинил её в чём-то нелепом, бессмысленном и недостойном, вроде тайного коллекционирования чужих трусов. – Книжки писать! Ещё чего! Чтобы их потом читал кто попало? Моё сокровенное, самое важное – всё подряд? Ни слова не понимая, вернее, понимая только сами слова, перевирая в своих тупых головах тайный священный смысл до его полного исчезновения? Ну уж нет! Обойдутся. Не получит моих книг человечество. Уже, собственно, не получило. Я этому очень рада. Никто, ни один человек во всём мире не заслужил счастья их читать.