Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Федюкин cтр.№ 32

И действительно, подобные формульные обвинения мы находим практически в каждом доносе. В феврале 1714 г. анонимный же доброхот (на этот раз из русских) сообщал царю, что его агент в Англии Федор Салтыков, прибыв в Лондон, «не мог ниже трех месяцов удержать своею тщеславною глупостию на нем положеннаго дела тайно. В неколикое время по прибытии своем в Лондон зделал он банкет про нечестных жен, на котором банкете показал свою магнифисансию и объявил свой характер и свое дело, и тако многие корабли были остановлены». Разумеется, он также содержит метресу, «которая ему больше коштует втрое, нежели ево жалованье» .

Точно так же Анри Лави сообщает осенью 1714 г., что Сент-Илер не только «умом гибок и проницателен, легко раскрывает секреты, свои и чужие», но и «чрезмерно охоч до женского пола, чувствителен к лести и не брезгует вином»; сам Сент-Илер год спустя практически зеркально воспроизводит этот же набор обвинений в адрес самого Лави. Вообще, морской комиссар был и в самом деле похож на Сент-Илера: негоциант из Бордо, он был выдворен в 1701 г. из Англии за попытку организовать контрабанду свинца. После разорения семейного бизнеса Лави каким-то образом оказывается на службе у российского представителя в Венеции, ведет там непонятные дела в 1710 г., потом оказывается в Вене: их пути с бароном вполне могли там пересекаться. Разумеется, Лави тоже был прожектером: назначения в Россию он добился для того, чтобы реализовать свой план по созданию Compagnie de commerce de la Grande Russie (b 1714 г. ему даже удалось снарядить четыре судна) .

В доносе Сент-Илера все эти пункты биографии Лави превращаются в элементы обвинительного заключения (документ 54) . «Он дважды был объявлен злостным банкротом, за что попал в тюрьму и подвергся уголовному преследованию со стороны парламента Бордо, но из тюрьмы совершил побег», — обличает Сент-Илер конкурента за те поступки, которые значились в его собственном послужном списке. «После побега он укрылся в Англии <...> откуда снова был принужден бежать», — словно пересказывает он свой собственный жизненный путь. «Он объездил всю Германию за четыре года или пять лет, нанимая всякого рода особ» — примерно то же самое, как мы помним, Сент-Илер и сам обещал царю. Наконец, еще один характерный пункт обвинения: «он по происхождению протестант», а затем «отрекся от своей протестантской веры из корыстных соображений» — нетвердость в вере должна говорить о ненадежности человека. Разумеется, именно сам Сент-Илер несколькими годами ранее расписывал английским министрам свой предполагаемый переход в протестантизм как повод, чтобы остаться в Англии. Стоит добавить, что, когда в Россию несколькими годами спустя приехал французский посланник Кампредон, из его донесений следовало, что Лави якобы работал на англичан и голландцев и вел торговые переговоры с Россией не в интересах французской короны, а в своих собственных — не говоря уже о его «склонности к мошенничеству и разврату (mauvaises habitudes de crapule et de libertinage)».

Возможно ли в этом случае вообще провести грань, отделяющую мошенника-авантюриста от «обычного» дворянина — искателя фортуны в контексте той эпохи? Показателен в этом смысле пример барона фон Шлейница, который, как мы видели, играл столь значительную роль в судьбе Сент-Илера в конце 1710-х — начале 1720-х годов. Шлейниц был, разумеется, самым настоящим бароном с обширным жизненным и светским опытом. Он, однако, не только не пытался разоблачить французского самозванца, но и санкционировал его брак с собственной родственницей, поддерживал Сент-Илера и продолжал переписываться с ним и после его ухода с русской службы. Значит ли это, что Сент-Илеру удалось провести и этого дипломата, который сам был не чужд интригам и авантюрам? Скорее следует предположить, что для него, как и для многих других, подлинная идентичность Сент-Илера была и не важна — особенно когда речь шла о том, чтобы использовать его в своих политических комбинациях. И именно на примере Шлейница, пожалуй, особенно хорошо видно, как тонка грань между авантюристом самозваным и искателем фортуны с настоящим баронским титулом.

Впервые имя Шлейница начинает мелькать в русских источниках в конце 1710-х годов. В этот момент он состоял на брауншвейг-вольфенбюттельской службе и в этом качестве привлекался к переговорам «о делах марьяжных» царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты . Поначалу в ходе обсуждений при герцогском дворе Шлейниц высказывался против этого матримониального союза. Он признавал, конечно, что царь — один из могущественнейших и богатейших монархов Европы, поэтому возможные выгоды от альянса с ним несопоставимы с тем, что можно получить от других государей. Шлейница смущали, однако, непрочное, как ему казалось, положение худородных Романовых на престоле, еще больше подорванное начатыми Петром реформами; непредсказуемость результатов шведской войны; невозможность добиться выполнения русскими условий будущего брачного договора, особенно учитывая характер царского любимца Меншикова, по его оценке, самого ограниченного и бесчестного человека на свете. Полтавская победа, однако, радикально изменила положение России на европейской арене. Уже в 1709 г. Шлейниц становится одним из энтузиастов этого брачного проекта и главным уполномоченным с брауншвейгской стороны; когда дело начинает близиться к благополучному завершению, он претендует на пост церемониймейстера принцессы. Когда Шлейница отправили к Петру улаживать последние детали брачного договора, он вернулся к герцогу Антону Ульриху, деду невесты, практически с пустыми руками — но с сообщением, что переходит на русскую службу .

Посредником, пригласившим его в Россию, был, кажется, еще один искатель фортуны барон Иоганн Кристоф фон Урбих, датский дипломат на русской службе и приятель Лейбница, который и играл ключевую роль в «марьяжных» переговорах с русской стороны (кстати, именно у Урбиха находился ок. 1709-1710 гг. в услужении и Анри Лави) . Уже в августе 1710 г. Шлейниц сообщает кн. Б.И. Куракину, что ему предложено быть в службе царя «за церемониймейстера, интродуктора посольского, также и в характере consillier d’Etat". Не видно, чтобы фигура Шлейница вызывала какое-то отторжение: Куракин, неоднократно сталкивавшийся с ним по дипломатическим делам, чуть позже рекомендует его царю как вполне достойного быть посланником в Ганновере . Сам пригласивший его Урбих, впрочем, уже жалуется к этому времени Лейбницу на чрезмерную активность Шлейница .

В итоге Шлейниц действительно становится посланником в Ганновере, одновременно числясь обер-гофмейстером кронпринцессы и получая соответствующее жалованье. Попытки Шарлотты, весьма стесненной в деньгах, добиться, чтобы Шлейниц или приступил к своим обязанностям при ее дворе, отказавшись от должности в Ганновере, или же освободил пост обер-гофмейстера, чтобы она могла нанять кого-то другого, успеха не имели: Шлейниц вперед нее нажаловался Петру, царевичу и канцлеру Головкину на притеснения со стороны принцессы . Когда Шлейниц все же прибыл ненадолго для исполнения своих обязанностей, дело кончилось новым скандалом. Поползли слухи о связи Шарлотты с одним из молодых придворных, и несчастная принцесса считала, что их распространяет Шлейниц в отместку за попытку уволить его. Так ли это было на самом деле, разумеется, неизвестно. «Он начинает плакать, призывать Бога и небо в свидетели, яростно проклинать тех, которые изобрели подобную ложь и наклеветали на него, клянется в верности, так что можно считать его ангелом. Таким образом, он, без сомнения, в состоянии провести самых тонких людей; нужно хорошо знать его поведение, чтобы не поддаться всему, что он говорит», — писала Шарлотта родителям .