Она смеется, как мать - читать онлайн книгу. Автор: Карл Циммер cтр.№ 52

Самым заметным признаком наличия у людей генного драйва мог бы быть человеческий вариант мушиного наблюдения Гершензона: семьи, в которых рождаются одни дочери. Однако относительно небольшое количество детей в человеческих семействах не позволяет уверенно судить, является ли рождение только дочерей следствием генного драйва. То, что у нас с Грейс две дочери, вовсе не означает отсутствия сыновей, если бы мы родили десятерых детей.

Для поиска генного драйва можно объединить в одно большое исследование тысячи семей – вместо того чтобы рассматривать их по отдельности. Даже если одна семья относительно мала, ее добавляют к множеству других, которое велико настолько, что в нем получится отличить случайность от драйва в передаче генов. Некоторые из таких массивов данных содержат информацию и о генетических маркерах ^[376]. Это позволяет искать определенные маркеры, которые передаются от родителей детям чаще, чем можно было бы ожидать, если основываться только на менделевских принципах.

Поскольку эта концепция существует, ученые активно стараются получить четкое представление о генном драйве у нашего вида. В недавних работах отыскалось несколько перспективных генов ^[377]. Но, когда исследователи попытались воспроизвести результаты на другой группе людей, этот эффект не выявился. Может быть, следует подождать, пока мы не получим аккуратные и подробные последовательности ДНК, и лишь потом начать поиск тех признаков, по которым удастся установить, насколько сильно генный драйв бушует среди людей.

Возможно, генный драйв атаковал наших предков, но был преодолен. Он недальновиден в своих победах. Аллель может быстро распространяться по популяции, но по ходу дела подвергать вид значительным рискам. Если аллель убивает сперматозоиды с Y-хромосомой, то в такой популяции будет мало самцов. Все больше самок не вступит в контакт с самцами и умрет, не оставив потомства. Популяция сначала уменьшится, а потом и вовсе исчезнет. Иногда достаточно всего нескольких десятков поколений, чтобы генный драйв довел популяцию до вымирания ^[378].

Хотя теоретически он способен приводить к такому исходу, никто этого в природе не наблюдал. Многие драйвы не ведут к полному уничтожению, потому что организмы вырабатывают защиту против них. У животных и растений в процессе эволюции появились специальные молекулы РНК, которые взаимодействуют с генами, подверженными драйву, и мешают синтезировать белки, которые они кодируют. Генный драйв мог быть нарушен мутацией, и тогда дальнейшая защита уже не понадобилась бы. В защитных генах, возможно, накапливались свои мутации. И даже спустя миллионы лет все еще можно распознать остатки этих защитных систем.

Оказывается, наш собственный геном полон следов этой борьбы. Даже если генный драйв не проявляется сейчас, в прошлом он сыграл важную роль в нашей истории. И до сих пор мы передаем по наследству шрамы, оставшиеся от того древнего сражения. То, что открыл Мендель, было не законом, а, скорее, полем битвы.

Сомневаюсь, что так уж много детей часто задумывается о мейозе. Однако у всех у них в раннем детстве есть период, когда они понимают, что появились на свет не только благодаря родителям. Они встают на цыпочки и заглядывают за маму и папу, глубже в свое генеалогическое прошлое. Дети догадываются, что у их родителей были собственные родители, у которых тоже были родители и т. д. вдоль семейных ветвей, уходящих за горизонт памяти. Они осознают, что существуют на свете благодаря всем этим предкам. Они задумываются о том, что было бы, если бы одна из прапрапрабабушек отказалась выходить замуж за прапрапрадедушку. Каким-то образом, ручейками маловероятных событий, объединившимися в единый поток, все предки сошлись в одном растерянном ребенке.

Я помню, как сам впервые был этим озадачен. Расспрашивая своих родителей об их предках, я поразился тому, насколько быстро у них закончились ответы. Мой отец, родившийся в 1944 г. в Ньюарке, рассказал мне о своих родителях. Уильям Циммер был врачом, а Эвелин Рейдер – библиотекарем. Оба они придерживались реформистского иудаизма и были убежденными социалистами. Когда мой отец был ребенком, по всему дому разносились звуки записей Поля Робсона. Спустя годы я обнаружил те робсоновские пластинки убранными на одну из полок в доме моих родителей. Эти лакричного цвета диски – в числе немногих оставшихся у меня связующих звеньев с дедушкой и бабушкой по отцовской линии. Мой дедушка умер, когда отцу было три годика, а бабушка – летом того года, когда отец отправился в колледж. Я не заметил, чтобы их иудейское мировоззрение отразилось на политических взглядах их сына, который в колледже приобрел республиканские взгляды, а позже стал конгрессменом. Когда я попросил отца рассказать о более дальних предках, его генеалогические знания быстро истощились, и я получил лишь туманную историю о выходцах то ли из Германии, то ли из Украины, то ли откуда-то еще между этими территориями.

Моя мама имела нееврейское происхождение: ее мать Марилу Поль вышла из семьи немецко-ирландских католиков, а отец Харрисон Легранд Гудспид-младший был английским протестантом. Подростками они встретились на теннисном матче в мичиганском городе Гранд-Рапидс. Затем все произошло очень быстро, как это обычно и случалось в 1940-х гг. Мой дедушка, которого все звали Питером, перешел в католичество, женился на Марилу, отправился в Германию воевать с нацистами, а через год вернулся к жене и дочери – моей маме. У них было еще трое детей, которых они вырастили в уютном мирке жизнеутверждающих небольших предприятий, аккуратных дорожек для боулинга, хмельных партий в бридж и бесконечных раундов в гольф. Мой отец впервые ступил на борт пассажирского самолета, когда в 1965 г. летел в Мичиган жениться на моей матери – свадьбу справляли в доме ее родителей. Должно быть, он чувствовал себя там, как на чужой планете. Что касается Гудспидов, то еврей 21 года от роду из Нью-Джерси вполне мог показаться им инопланетянином.

Мне посчастливилось общаться с родителями моей матери на протяжении нескольких десятилетий, но за ними материнская ветвь тоже окутана туманом. Мои прадедушка и прабабушка со стороны семейства Поль умерли в 1950-х гг., остались лишь смутные рассказы о них и печаль по поводу их ранней смерти. А вот отец Харрисона Гудспида прожил достаточно долго, чтобы успеть подарить мне фиолетовую машинку на один из моих первых дней рождения и озадачить меня своим уходом из жизни. С прабабушкой Дороти Рэнкин мне встретиться не довелось. То немногое, что я о ней знаю, сводится к двум фотографиям. На одной она позирует в платье «чарльстон» и бусах, а на обороте карточки ее рукой написано, как роскошен Париж, – сообщение для кого-то, оставшегося в Мичигане. На другой фотографии она стоит в тенистом палисаднике рядом с моим прадедушкой и укачивает моего дедушку. Дороти Рэнкин умерла через несколько месяцев после того, как была сделана эта фотография.

Когда моя мама перешагнула 30-летний рубеж, она занялась изучением наших предков, и все вместе мы ездили счищать мох с могильных камней на старых кладбищах Новой Англии. Заметив мамин интерес к семейной истории, мой прадедушка решил завещать ей книгу из своей библиотеки о нашей семье, вышедшую в 1907 г. Так однажды на полке в нашей гостиной появился старый том в кожаном переплете, озаглавленный «История семьи Гудспид. Богато иллюстрированные генеалогические и повествовательные записи с 1380 по 1906 год, объединяющие сведения о семье, собранные за 18 лет исследований, с картами, таблицами, схемами и т. д.» ^[379].