– Отличная мысль.
Ганнибал пошел внутрь ресторана. Остановился перед меню, написанным мелом на черной доске, и внимательно прочитал лицензию с именем ресторатора, висевшую рядом с кассой.
В коридоре одна из дверей имела табличку "Prive"
[66]
. Коридор был пуст.
Дверь была не заперта. Ганнибал отворил ее и пошел по лестнице вниз, в подвал. Там, в наполовину распакованном ящике, стояла американская посудомоечная машина. Он наклонился и прочитал адрес на упаковке.
Эркюль, один из подсобных рабочих, спустился по лестнице, неся корзину с использованными салфетками.
– Что это вы тут делаете? Сюда нельзя посторонним.
Ганнибал повернулся к нему и заговорил по-английски:
– Тогда где он? На двери же написано "Prive", не так ли? Вот я и пошел вниз, а тут только подвал. Сортир, парень, писсуар, туалет, где он тут? Говори по-английски! Понимаешь, сортир! Говори быстро, а то меня уже поджимает!
– Prive, prive! – Эркюль махнул в сторону лестницы. – Туалет там!
Когда они поднялись наверх, он направил Ганнибала в нужную сторону.
Он вернулся к столу, когда принесли мороженое.
– Кольнас теперь именуется Клебер. В лицензии так написано. Месье Клебер, проживающий на улице Жулиан. Ах-ах, смотрите-ка!
Петрас Кольнас вышел на террасу со всей своей семьей, празднично одетый – он собирался в церковь.
Все разговоры вокруг превратились для Ганнибала в удаляющийся шум; перед глазами замелькали темные пятна.
Костюм Кольнаса был из новенького, чуть поблескивающего тонкого сукна. На лацкане виднелся значок клуба "Ротари"
[67]
. Его жена и дети смотрелись просто великолепно, очень похожие на немцев. На солнце короткие рыжие волосы и усы Кольнаса блестели, как кабанья щетина. Кольнас подошел к кассе, посадил сына на высокий барный табурет.
– Кольнас Процветающий, – заметил Ганнибал. – Ресторатор. Гурман. Даже по дороге в церковь проверяет кассу. Какой аккуратист!
Метрдотель взял книгу предварительных заказов со столика возле телефона и открыл ее перед Кольнасом для проверки.
– Помяните нас в своих молитвах, месье, – сказал он.
Кольнас кивнул. Украдкой от завтракающих посетителей он вытащил из-за пояса английский револьвер "уэбли" 455-го калибра
[68]
и положил его на прикрытую занавеской полку позади кассы, потом одернул свой жилет. Выбрал из кассы несколько блестящих монет и протер их платком. Одну монету вручил сыну, сидевшему на высоком табурете у бара. «Это ты опустишь в кружку для пожертвований в церкви. Положи в карман». Потом наклонился к маленькой дочери и дал ей вторую монету. «А это ты опустишь. В рот не бери. Положи в карман».
Люди, пившие за стойкой, на некоторое время отвлекли Кольнаса. Кроме того, он должен был поздороваться с постоянными посетителями заведения. При этом он учил сына, как нужно пожимать знакомым руку. Его дочка между тем отпустила его брюки и побрела нетвердой походкой между столами, просто очаровательная в своих воланчиках, кружевном чепчике и детской бижутерии. Все посетители улыбались ей.
Ганнибал взял вишню со своего мороженого и положил ее на край стола. Ребенок подошел, чтобы взять ее, вытянув вперед ручонку и уже расставив большой и указательный пальчики, чтобы ухватить ягоду. Глаза Ганнибала сверкали. Язык на мгновение показался изо рта, и тут он вдруг запел:
– Ein Mannlein steht im Walde ganz still und stumm... Ты знаешь эту песенку?
Пока девочка ела вишню, Ганнибал положил ей что-то в карман.
– Es hat von lauter Purpur, ein Mannlein urn.
Кольнас вдруг оказался возле стола. И взял дочь на руки.
– Она не знает эту песенку, – сказал он.
– Тогда вы должны ее знать. Судя по акценту, вы ведь не француз.
– Вы тоже, месье, – заметил Кольнас. – Нетрудно догадаться, что вы и ваша жена не французы. Только теперь мы все французы.
Ганнибал и леди Мурасаки наблюдали, как Кольнас усаживает свое семейство в машину.
– Прелестные дети, – сказала она. – Особенно девочка.
– Ага, – ответил Ганнибал. – У нее на руке браслет Мики.
* * *
Высоко над алтарем в церкви Спасителя имеется особо кровавое изображение Христа на кресте, картина XVII века, когда-то вывезенная с Сицилии в качестве военного трофея. Под распятым Христом возник священник, подняв руку с чашей вина для причастия.
– Вкусите, – сказал он. – Сие есть кровь моя, пролитая во искупление грехов твоих. – Он протянул просфору. – Сие есть тело мое, которое за вас предано, принесено в жертву, дабы вы не погибли, но спаслись для жизни вечной. Примите, вкусите и всякий раз, когда делаете сие, творите сие в мое воспоминание.
Кольнас, держа детей на руках, положил просфору в рот, вернулся на скамью и сел рядом с женой. Когда все причастились, по рядам понесли блюдо для пожертвований. Кольнас зашептал на ухо сыну. Мальчик вынул из кармана монету и опустил ее на блюдо. Кольнас прошептал то же самое на ухо дочери, которая иной раз забывала про пожертвования.
– Катерина...
Девочка порылась в кармашке и положила на блюдо почерневший солдатский медальон с надписью "Петрас Кольнас". Кольнас не видел его, пока служка не поднял медальон с блюда и не вернул его, ожидая с терпеливой улыбкой, когда Кольнас заменит медальон монетой.
49
На открытой террасе леди Мурасаки плакучая вишня в горшке свешивала свои ветви над столом, и ее самые нижние побеги щекотали Ганнибалу волосы. Он сидел напротив леди Мурасаки. За ее плечом виднелся освещенный собор Сакре-Кер, повиснув в ночном небе как капля лунного света.
Она играла на изящном кото "Море весной" Мияги Митио
[69]
. Волосы ее были распушены, теплый свет лампы мягко лежал на коже. Она смотрела прямо на Ганнибала и перебирала струны.
Ее лицо всегда было трудно читать, и это ее качество Ганнибал по большей части находил занятным. С годами он все же научился его читать, не с осторожностью, но со вниманием и интересом.
Музыка постепенно стихала. Последняя нота еще звучала, когда сидевший в своей клетке сверчок судзумуши ответил аккордам кото. Она просунула ломтик огурца между прутьями, и сверчок утащил его внутрь. Она как будто смотрела сквозь Ганнибала, куда-то позади него, на отдаленный холм, а потом он вдруг почувствовал, что ее внимание окутывает его, и она произнесла знакомые слова: