Хранительница книг из Аушвица - читать онлайн книгу. Автор: Антонио Итурбе cтр.№ 39

И пока Дита спешит, почти летит на своих длинных ногах газели, она с той же скоростью пытается разработать план разоблачения Томашека, но в голову ничего не приходит. Единственное, чего она хочет, — сказать правду, хотя, судя по всему, правда не слишком-то вписывается в стиль Аушвица.

Она доходит до отцовского барака и видит, что перед ним, устроив на земле ковер из одеял, собралась целая толпа людей вокруг пана Томашека. И ее родители, естественно, тоже там. Какая-то женщина что-то рассказывает, и пан Томашек, центр кружка, полузакрыв глаза и улыбаясь своей самой доброй улыбкой, кивает ей, поощряя продолжать рассказ.

Дита, как танк, врывается в этот круг, наступая на расстеленные одеяла и пачкая их жидкой грязью.

— Но... что такое, девочка!..

Щеки Диты горят румянцем, голос дрожит. Но не дрогнула рука, которую она поднимает и нацеливает на самый центр кружка.

— Пан Томашек — предатель. Он — сексот ^[5] СС.

Тут же поднимается шум, встревоженные люди встают. Пан Томашек пытается сохранить на лице улыбку, но ему не совсем это удается. Улыбка съезжает набок.

Одной из первых поднимается Лизль.

— Эдита! Что происходит?

— Сейчас я вам скажу! — кричит одна из женщин. — Ваша дочь дурно воспитана! Как ей только в голову могло прийти влезть в чужой разговор, чтобы оскорбить такого уважаемого человека, как пан Томашек?

— Пани Адлерова, — говорит какой-то мужчина, — вам бы следовало отвесить дочери пощечину. И если этого не сделаете вы, то сделаю я.

— Мама, то, что я сказала, — правда, — говорит Дита, дрожа от напряжения, но уже не так уверенно. — Я слышала, как он разговаривал на складе с Пастором. Он — доносчик!

— Этого не может быть! — снова подает голос та же женщина, вся вне себя от возмущения.

— Или вы сейчас же влепите девчонке затрещину, чтобы она заткнулась, или это сделаю я. — Мужчина собирается встать на ноги.

— Если нужно кого-то наказать, накажите меня, — мягко произносит Лизль. — Я ее мать, и если моя дочь поступает неправильно, то именно мне вам следует дать пощечину.

Тогда на ноги поднимается Ханс Адлер.

— Никого здесь бить не нужно, — решительно заявляет он. — Эдита говорит правду. Я знаю.

Поднимается хор изумленных возгласов.

— Конечно, я говорю правду! — тонким голосом восклицает Дита, на этот раз смелее и тверже. — Я слышала, как Пастор просил его собрать информацию о Сопротивлении. Поэтому он и ходит целыми днями из конца в конец, поэтому задает столько вопросов и охотно слушает, когда люди рассказывают о своих делах.

— Вы будете это отрицать, пан Томашек? — Ханс нацеливает взгляд в лицо пана Томашека.

Почти все уже встали, и головы людей повернуты к Томашеку, который все так же сидит и молчит, как статуя. Потом он медленно поднимается на ноги, сохраняя на лице все ту же полуулыбку. Это его обычное выражение лица, но теперь — несколько вымученное, как будто это выражение — единственное, что он может изобразить, и в случае, подобном сегодняшнему, он не способен ни на что иное, кроме как изо всех сил его сохранять.

— Я... — начинает он. Все собираются внимательно слушать, ведь пан Томашек прекрасно владеет словом, и, без всякого сомнения, все это — какое-то недоразумение, которое он сейчас с легкостью объяснит. — Я...

Но кроме «я» сказать он ничего не может. Опускает голову и больше не произносит ни слова. Выбирается из толпы и торопливо уходит по направлению к своему бараку. Оставшиеся растеряны, обмениваются взглядами, но чаще всего поглядывают на семью Адлеровых. Дита обнимает отца.

— Ханс, — обращается к мужу Лизль. — Откуда ты узнал, да еще и так уверенно говоришь, что то, что сказала Эдита, — правда? Это казалось совершенно невероятным...

— А я ничего и не знал... Просто это такой прием, трюк, который используют в судах. Блефуешь: делаешь вид, что о чем-то твердо знаешь, хотя на самом деле ничего не знаешь, ну и обвиняемого выдает его собственная неуверенность. Он думает, что разоблачен, и сдается.

— А если бы он не был осведомителем?

— Я бы извинился. Но, — отец подмигивает дочке, — я был уверен, что у меня на руках очень сильные карты.

Один из мужчин отделяется от группы, подходит к ним и дружески кладет руку на плечо отцу Диты.

— А я уже и забыл, что ты адвокат.

— Да и я забыл, — отвечает папа.

Женщина и мужчина, которые раньше показали себя такими воинственными, смешавшись, уходят.

Но чтобы положить конец сексотской деятельности пана Томашека, нужно предпринять еще кое-что: поговорить с «Радио Биркенау». Адлеровы втроем идут повидать пани Турновскую. Добрейшая женщина многажды поминает Господа Бога и еще столько же — библейских патриархов. После чего запускает свой там-там.

Сомнение — растение, которое очень легко пускает корни в болотистой почве Аушвица. Через сорок восемь часов все население лагеря оповещено, и пан Томашек терпит бедствие. Теперь уже нет желающих подсесть к нему во время обеда и что-нибудь рассказать. Фальшивый идол низвергнут.

Руди Розенберг заходит за заднюю часть барака карантинного лагеря и приближается к проволочной ограде с электрическим током. По ту сторону границы под напряжением его ждет Алиса Мунк. Каждый из них останавливается в трех шагах от ограды, затем оба делают еще шаг навстречу друг другу, словно забыв о тысячах вольт, змеями пробегающих по проволоке, и садятся на землю — медленно, чтобы умерить подозрительность наблюдающих за ними охранников на смотровых башнях.

Сегодня — один из тех бессчетных вечеров, когда Руди приходит на краткое свидание с Алисой, чтобы поговорить о тысяче самых разных вещей. Алиса рассказывает ему о своей семье — семье богатых промышленников из северных районов Праги, и о том, как ей хочется вернуться домой. Розенберг говорит о своей мечте — когда-нибудь, когда этот кошмар войны и концлагеря закончится, уехать в Америку.

— Америка — земля возможностей. Бизнес там — святое. Единственное место в мире, где бедный человек может стать президентом всей страны.

Стоит мороз, земля покрыта инеем. Их слова вибрируют. На нем суконная куртка, а вот Алиса одета все в ту же драную кофту, только поверх наброшена еще старенькая шерстяная шаль. Руди замечает, что губы у нее посинели и зуб на зуб не попадает, и говорит, что ей лучше вернуться в барак, но она отказывается.

Ей в этот студеный вечер гораздо лучше здесь, на свидании, чем внутри женского барака, где пахнет потом и болезнью. И очень часто — злобой.

Когда больше нет мочи терпеть холод, они встают и, примеряясь к шагу друг друга, идут вдоль ограды по разные ее стороны. Охранники к ним уже привыкли. Некоторых Руди снабжает табаком или же помогает, выступая при случае переводчиком между охраной и чешскими или русскими солдатами, так что кратковременную толерантность к свиданиям у ограды с их стороны он себе обеспечил.