Хранительница книг из Аушвица - читать онлайн книгу. Автор: Антонио Итурбе cтр.№ 104

Но сказать обо всем этом дочке она не может. Оказать свою поддержку такому рискованному поступку означает окрылить девочку и побудить ее и впредь подвергать свою жизнь опасности, еще и еще раз, всего лишь затем, чтобы мать избегла некого наказания. В любом случае, это ее дело и ее желание как матери — уберечь дочку от такого рода проблем. Потому что для самой Лизль жизнь уже не может стать ни лучше, ни хуже. Пребывание в живых превратилось для нее в нечто пресное, как некоторые сорта рыбы после варки: берешь такую в рот, а вкуса не чувствуешь. Ее единственное счастье — горящие глаза дочери. Но та еще слишком мала, чтобы это понимать.

На следующий день в бараке появляется надзирательница, которую Дита окрестила Вороньей мордой, и приказывает построиться перед бараком.

— Все! Любую, кто не встанет, пристрелю!

Нехотя, неспешно, женщины начинают двигаться.

— Одеяла с собой!

Вот это новость. Женщины недоуменно переглядываются, но вскоре загадка разъясняется. Их переводят в Большой женский лагерь, чтобы освободить здесь место для только что прибывшего контингента. Заключенные в Большом лагере такие же истощенные, но там не хватает воды: ее распределяют в ограниченном объеме и только для питья; помыть или постирать ничего нельзя. Неразбериха такая, что у некоторых заключенных нет даже полосатой арестантской одежды. А другие поверх арестантской рубахи носят жилетку или еще какую-нибудь одежку. Грязь покрывает кожу узниц до такой степени, что уже и не разберешь: это куски материи или содранные почерневшие шматы кожи. Эсэсовец контролирует рабочую бригаду узниц, которые, сжав зубы, роют дренажную канаву. Их руки неотличимы от черенков мотыг.

Барак переполнен, но обладает одним преимуществом — в нем установлены нары, вроде тех, что были в Аушвице. То есть имеется спальное место с тощим тюфяком, набитым гнилой соломой и кишащим клопами, но когда на нем лежишь, в тебя по крайней мере не впиваются твои же собственные кости. Многие лежат на нарах. Большей частью это больные, они просто уже вообще не встают. Охранники к ним не подходят — боятся заразиться тифом. Но есть и те, что притворяются больными, чтобы их не беспокоили.

Мать с дочкой садятся на пустой тюфяк, на котором умещаются вдвоем. Мать очень устала, а вот Диту беспокойство заставляет подняться и отправиться по лагерю на разведку. Смотреть здесь, в общем-то, не на что: бараки и ограда. Есть кучки женщин, которые все еще что-то оживленно обсуждают. Это те, что прибыли с последними транспортами: у них в телах еще сохранился небольшой запас энергии. Но у многих нет уже сил на то, чтобы разговаривать. Ты на них смотришь, а они на тебя — нет.

Они опустили руки.

И тут Дита замечает возле боковой стены одного из бараков некую девушку в полосатом платье заключенной с белым платком на голове. Платок так и сверкает белизной посреди этой гигантской помойки. Дита смотрит на нее, потом прикрывает на секунду глаза, потому что ей кажется, что она увидела невозможное. А потом снова их открывает — нет, это не галлюцинация. Девушка все еще там.

— Маргит...

Она бросается бежать и на бегу еще и еще раз выкрикивает это имя — с силой, о наличии которой в собственном теле и не подозревала.

Ее подруга резко поднимает голову и собирается было встать, но в ту же секунду оказывается втянутой в смерч — это Дита бросилась на нее сверху, и вот они обе уже катятся по земле концлагеря, сплетясь руками и ногами и громко хохоча. Потом они крепко сцепляются руками и смотрят друг на друга. И если в подобных обстоятельствах можно говорить о счастье, то эти двое в данный момент совершенно счастливы.

Они берутся за руки и идут к Лизль. Увидев маму Диты, Маргит подходит к ней и, хотя раньше никогда этого не делала, обнимает ее. Вернее, вешается ей на плечи; уже очень давно не находилось для Маргит надежного места, где бы можно было выплакаться.

Немного успокоившись, она рассказывает, что селекция в семейном лагере была ужасна: ее мать и сестру отправили в группу приговоренных. С выверенной до миллиметра точностью человека, уже множество раз прокрутившего в голове одну и ту же сцену, Маргит описывает, как их послали в шеренгу немощных.

— В бараке я не сводила с них глаз все то время, что длился отбор, пока все не кончилось. Они стояли и держались за руки, очень спокойные. Потом меньшая группа — тех, кого признали годными, в которой была и я, — получила приказ выходить. Я не хотела уходить, но целая толпа женщин толкала и увлекала меня к выходу. Я видела Хельгу и маму по другую сторону от трубы дымохода, они становились все меньше и меньше, а вокруг — одни девочки и старухи. Они смотрели, как я ухожу. И знаешь, Дитинка? Глядя мне вслед, они... улыбались! Махали мне рукой на прощанье и улыбались. Веришь? Осужденные на смерть улыбались...

Маргит вспоминает эти мгновения, выжженные в ее памяти огнем, покачивая головой из стороны в сторону, словно сама не может в это поверить.

— Понимали ли они, что попасть в группу больных, старых и малых практически на сто процентов означает смертный приговор? Возможно, что да, что знали и радовались за меня, радовались тому, что я шла среди тех, кто еще мог спастись.

Дита пожимает плечами, а Лизль ласково проводит рукой по ее волосам. Обе они представляют себе сестру и мать Маргит в тот самый момент, когда ты уже по ту сторону добра и зла, когда борьба за выживание окончена и страха нет.

— Улыбались... — шепчет Маргит.

Ее спрашивают об отце; но с того самого утра в зоне ВIIЬ она его ни разу не видела.

— Я почти радуюсь, что ничего не знаю о его судьбе.

Может, он погиб, а может, и нет — неизвестность оставляет место надежде.

Маргит уже исполнилось семнадцать, но пани Адлерова говорит ей, чтобы она принесла сюда свое одеяло. Хаос стоит такой, что никто ничего не заметит, а они будут спать на этой койке втроем.

— Вам же, наверное, будет неудобно, — говорит Маргит.

— Зато мы будем вместе. — Ответ Лизль не допускает никаких возражений.

И она берет на себя заботу об этой девушке как о своей второй дочери. Для Диты Маргит — старшая сестра, которую ей всегда хотелось иметь. А поскольку обе они были смуглые и у обеих была одинаковая ласковая улыбка со слегка расставленными передними зубами, многие в семейном лагере были убеждены, что так оно и есть, они — сестры, а девушкам это заблуждение доставляло искреннее удовольствие.

Никто уже ничего не скажет им по поводу перехода Маргит в барак Диты. Никто и ни о чем уже не хочет знать. Всем все равно. Это не лагерь пленных, это лагерь поверженных.

В этот вечер они то и дело поглядывают одна на другую.

— Не слишком-то мы соблазнительно выглядим в этих вечерних платьях, — говорит подруге Дита, демонстрируя широченные рукава своего полосатого арестантского платья на несколько размеров больше, чем нужно.

Они разглядывают друг дружку. Замечают, что обе еще больше похудели и пообтрепались, но ни одна из них об этом не упоминает. Они друг друга подбадривают. Разговаривают, хотя рассказывать-то, собственно, не о чем. Хаос и голод, безграничная апатия, инфекции и болезни. Ничего нового.