– Да ты не ложилась сегодня! – ахает за моей спиной Дениз. Она стоит в дверях кухни, всклокоченная, с заспанными глазами.
– Ты все еще здесь? – в совершеннейшем ступоре интересуюсь я.
– А то, – отвечает она. – Это чьи письма?
– Берта. Ему вчера стало хуже. Пришлось срочно доделывать.
– Ох, – тихонько вздыхает она и садится рядом. – Помощь нужна?
– Вообще-то да, – признаюсь я, жмуря горящие глаза и закидывая назад голову, в которой гудит и бухает. Дениз оглядывает меня и, видно, хочет что-то сказать, но не говорит, за что я ей благодарна, а потом включается в дело. Находит, какая открытка какому конверту принадлежит, и вкладывает те, что остались. Читает первую, которая попалась ей в руки.
– Он что, пишет стихи?
– Лимерики. Это такой тур – приключение, с загадками. В первом письме он дает наводку на место, жена туда едет, находит следующую открытку, и так далее.
– Здорово, – улыбается она. – Ты что, должна развезти их сегодня?
– Это мой долг. Берт сам не сможет.
– Я тебе помогу.
– Тебе же на работу!
– Я могу взять выходной. У нас и без меня достаточно продавщиц, и потом, мне не помешает развеяться.
– Спасибо, дорогая. – Я кладу голову ей на плечо.
– Как там наш старичок? – спрашивает Дениз, видя, что мне пришло сообщение.
Вся семья в сборе. Внуки поют гимны. Все уже попрощались.
Я вслух читаю сообщение Джой: «Осталось недолго».
Поворачивая ключ в замке, я слышу, как хлопает дверца машины и приближается к нам тяжелая поступь.
– Ой-ой, – пугается Дениз.
– Я так и знала! – объявляет Шэрон.
– А с кем дети? – спрашивает Дениз.
– С мамой. У меня сегодня УЗИ.
– Но сначала ты поработала детективом, – опять Дениз.
– Я позвонила тебе домой. Том сказал, ты ночуешь у Холли. Это правда?
– Просто Дениз надо подумать, – объясняю я.
– А почему не у меня?
– Потому что ты строга в суждениях и очень критична. И у тебя нет свободной спальни.
У Шэрон отвисает челюсть.
– Но в основном все-таки из-за спальни.
– Я могла положить Алекса с Джерардом, я всегда так делаю, когда у меня гости.
– Да, но тогда мне пришлось бы пользоваться общей ванной, а я этого терпеть не могу.
– И у Холли только одна ванная между двумя спальнями.
– Да, но у нее есть еще внизу душ.
Я перевожу взгляд с одной на другую, чтобы убедиться, что это они всерьез. Похоже, что да.
– Если вам угодно продолжить эту беседу, можете пройти в дом, но мне правда пора ехать.
– Ты же не работаешь по понедельникам, – с подозрением щурится Шэрон. – Куда это вы обе намылились?
– Доставить кое-какие письма, – нараспев выговаривает Дениз.
Шэрон распахивает глаза.
– «P. S. Я люблю тебя»?
– Да! – И Дениз важно усаживается в мою машину.
– Зачем ты все время ее дразнишь? – интересуюсь я, захлопывая дверцу со стороны водителя.
– Потому что она ужасно легко заводится.
И я завожу мотор, опускаю стекло, вижу Шэрон, которая, забыв закрыть рот, смотрит на нас, думаю, что развеяться и ей бы не помешало, и говорю:
– Хочешь с нами?
Она кивает и радостно запрыгивает на заднее сиденье.
– Прямо как в прежние времена, – вижу я в зеркале нас троих.
– А можно посмотреть письма? – спрашивает Шэрон.
Дениз передает ей пачку.
– Так ты тоже в этом?
– Я сидела с ребенком, пока Холли учила ее мамочку читать и писать, – сообщает Дениз.
– Ты учишь читать и писать? – изумлена Шэрон.
– Пытаюсь, – отвечаю я, разворачиваясь, и жду в ответ чего-нибудь ядовитого, вроде «что только не приходит в голову умирающим!», чего-нибудь умаляющего мое дело, но ничего подобного не происходит.
– Здорово выполнено, – хвалит Шэрон оформление и, достав открытку, читает вслух первый лимерик:
Один классный из Дублина парень
Очень с танцами был фамильярен
В «Хризантему» пришел
И красотку нашел,
И с тех пор от любви он в угаре.
– Как мило, – замечает она. – И куда это ведет?
– «Хризантема» – это был такой танцзал. Они там встретились в шестидесятых, и ансамбль, который играл в тот день, назывался «Проблески зари»… Но туда еще рано, там закрыто, так что сначала поедем во второе место.
И Шэрон, забравшись во второй конверт, читает:
Некий Берт о взаимности грезил
Подле девы, влюбленной в поэзию.
На скамье Каванаха,
Чтоб любовь не зачахла,
Поцелуй ему жизнь накудесила.
– Первый поцелуй, что ли? – угадывает она.
– В точку.
Первый раз Берт и Рита поцеловались в 1968 году на скамейке в память Патрика Каванаха. Это та самая кованая скамья, что стоит на северной набережной Гранд-канала, где наш классик, как живой, сидит, нога на ногу, с одного края скамьи и словно приглашает прохожего присесть рядом.
И вот мы стоим у этой скамьи, я представляю себе, как Берт и Рита сидят здесь этакую тьму лет назад, впервые целуются, и это меня трогает… С мокрыми глазами поворачиваюсь к девчонкам и вижу, что у Шэрон выражение лица – ну совершенно иное.
– Так, значит, тут ты оставляешь второй конверт?
– Да.
– А вот и нет! Первый лимерик ведет к танцзалу, там ты оставляешь второй конверт, он ведет сюда, и тут ты оставляешь третий!
Мы с Дениз переглядываемся ошеломленно. Как это мы сами до этого не додумались? Чай, не ракетостроение…
– Ага, вот теперь вы рады, что взяли меня с собой, – с довольной ухмылкой усаживается Шэрон рядом с Робертом Каванахом. – И где, скажи мне на милость, ты собираешься его тут оставить? – все так же важно продолжает она. – Тут, Пэдди? – И обращается к Патрику Каванаху: – Нет, Пэдди, похоже, наша подруга не до конца все продумала!
Дениз издает злорадный смешок. Я гневно на них обеих смотрю, и они мигом притихают.
Оглядываю скамью. Прикидываю, не обернуть ли третий конверт в полиэтилен, не приклеить ли его скотчем под сиденьем? Нет, понятно ведь, что это решение непрактичное. Неизвестно, сколько Берту осталось – может, часы, а может, и дни. Но, может, и недели, чего только не бывает. Если люди покидают землю раньше, чем можно предположить, то уж, конечно, они могут жить дольше, чем ожидалось. К тому ж я не знаю, когда Рита сочтет нужным начать путешествие, в которое Берт отправит ее своим первым письмом. Не исключено, что это растянется не только на несколько дней, но и на недели… или месяцы. А подозрительный пакет под сиденьем мемориальной скамейки в самом центре города, где полно туристов, долго продержаться не сможет.