Земля  - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Елизаров cтр.№ 186

– Хорошо, – согласился я. – Нормальная тема.

Гапон закряхтел, торжествуя:

– А ты врубаешься хоть, о чём речь-то?

Если б меня не душила злость, я, пожалуй, усмехнулся бы. Странно и забавно было видеть Гапона таким – полным одновременно и самодовольства, и благоговения.

– Примерно, – сказал я.

– А ну-ка, ну-ка! – из глаз его прыснуло ехидством. – Послушаем, что молодёжь думает! Да, Денис Борисович?!

Гапон ухватил “Хеннесси”, щедро плеснул в стакан мне, потом себе. Чуть раньше оба москвича одинаковыми жестами прикрыли свои бокалы, отказываясь от выпивки.

Внутри задрожало предчувствие реванша. Не знаю, какие струны зацепили эти брезгливо-образованные москвичи, но никогда раньше, ни на одном из моих немногочисленных экзаменов, школьных, вступительных или же просто житейских, никогда я так не хотел произвести на посторонних людей впечатление человека думающего, загадочного и, главное, сложного.

Мысленно я возблагодарил Алину (а заодно и жопного интеллектуала Витю Зайчека с его желчным и умным блогом), сплюнул в тарелку зубочистку, неторопливо пригубил коньяк и сказал с тягучей ленцой:

– Ну… Человек в современном тоталитарном обществе потребления не способен контролировать ничего, кроме собственного тела. Вся пресловутая шопенгауэровская воля редуцирована до самозапрета на чипсы. Я не могу повлиять на политический строй, но в силах устроить самому себе диетический гулаг, откачать жир, набить болезненную татуху, а на самый крайняк – самоубиться…

– Во ты гонишь, Володька! – весело брякнул Гапон. – Татуировки – это ж вообще-то несбывшиеся мечты! То бишь незакрытые ге…штальты! Хе!..

– Ничё не гоню, – сказал я, чувствуя, как от напряжения ума и памяти взмокают виски и затылок. – Телоцентричность – это результат слияния двух диктатур: прежней политической и собственно общества потребления. Раньше было достаточно разобраться со всеми “нельзя”, днём маршировать строем, а ночами гордо страдать на казарменной койке, что нихера не добился, потому что коммуняки помешали. Теперь же, кроме прежних запретов и казарм, которые никто не отменял, человек стоит перед каждодневным понуждением к свободному выбору. И ещё, кроме прочего, обязан быть счастливым, успешным, рентабельным и конкурентоспособным, потому что иначе он – чмошник, нищеброд и лузер!

– Чмо – это чемпион московской области! – обрадовался слову Гапон. – Хе-е!..

Он, судя по всему, особо и не прислушивался к тому, что я говорю. Но зато застеклённый очками взгляд Дениса Борисовича из рассеянного сделался точечно собранным. И Глеб Вадимович отвлёкся от своего телефона – уставился совиными глазами.

– В общем, когда личность не имеет возможности влиять на происходящее, важно найти хоть что-то, поддающееся контролю. Власть над собственным телом создаёт иллюзию того, что мы ещё способны чем-то управлять, и это позволяет забыть о чувстве собственного бессилия. Система устроена так, что фрустрация должна быть направлена не на политическое устройство, которое и превращает человека в лузера, а на самого себя – типа ты сам и виноват во всех своих бедах. В такой ситуации единственным объектом внимания становится собственное тело. Отсюда и повышенная телоцентричность. Если вы, конечно, об этом говорили… – закончил я и залпом допил коньяк.

– Сы-сы-сы! – как-то по-новому, шепеляво засмеялся Гапон и застенчиво поглядел на москвичей. – Фру-сра ещё какая-то. Не, братан, ты, по ходу, вообще не в теме! Я говорю, в тело умираем! Ну, не мы конкретно, а люди вообще! В те-ло! Врубаешься?! А раньше – в Бога или Логос, а до того – в платоновский макрокосмос!

– А почему не в ад или, допустим, в рай? – спросил я, чтобы позлить его.

– Вот щас как в лужу пёрднул, в натуре! – Гапон скроил насмешливо-страдальческую рожу. – Ты ж не бабка какая-то замшелая хрень всякую повторять. Это же просто слова – “рай”, “ад”. Из ложной… западноевропейской философской… Как её?! Бля, забываю постоянно слово! Похоже на онкологию… – мучительно замешкался, щелкая пальцами. – Онтология! Во!

– Ну, и кто громче пёрднул? – как можно презрительней спросил я, лихорадочно вспоминая термин “онтология”. Я тысячу раз натыкался на него в учебнике, смотрел в словаре значение, а потом успешно забывал. – Всё ж слова: и макрокосмос, и Бог, и тело!

– Так, бля, важно, что они означают! Это как Грузия и Джорджия. На английском пишутся одинаково, а означают разное. Первое – постсоветская республика с апельсиновыми ворами в законе, а второе – штат на юго-востоке США!..

– Аркадия Зиновьевича сжигает жар неофита, – вмешался с вежливой улыбкой Денис Борисович. – Я вам сейчас на пальцах поясню… – но сцепил их при этом цепкой корзиночкой. Ногти были ухоженные, с синевато-холодными лунками. – Мы просто мудрствуем лукаво, что телоцентричный аспект современного танатологического дискурса подводит нас к так называемой мёртвой имманентности, когда бездыханное тело понимается как категория, имеющая физическое и пространственное измерение и, следовательно, свои границы, совпадающие с границами персонального небытия. Прям по Сведенборгу.

– А-а, Сведенборг… – тоном знатока отозвался я. – Мёртвые не знают, что умерли.

– Почему не знают? – удивился Денис Борисович. – Напротив, они крайне удивлены своим новым состоянием. Но не это главное. Сведенборг утверждал, что все вещи и явления, заключённые в Боге, пребывают и в его земном отражении, то есть в человеке. В теле заключены рай и ад, бытие и небытие, чёрные дыры, солнечные системы. Тело – микромодель вселенной.

– Микро-Адам Кадмон… К-хм… – осторожно кашлянул Глеб Вадимович.

– Как вы сами справедливо заметили, при жизни наше тело становится не просто одним из ощущений, а мерой всех вещей. Оно определяет бытие, задаёт и ограничивает ту точку пространства, из которой человек воспринимает окружающий мир. Где я – там моё тело, где моё тело – там я. Смерть, разумеется, находится за пределами человеческой вселенной, но куда теперь устремлены эти пределы – наружу или внутрь? Если я редуцирован до границ тела, то уже не могу вырваться за пределы самого себя. Я там, где моя смерть, и отныне она и есть моё тело…

Денис Борисович говорил, а я почему-то вспоминал отца. Тому тоже бывало совершенно неважно, понимают ли его вообще, – он просто рассуждал вслух, из вежливости прикрываясь слушателем. Если бы не Гапон, заранее утоптавший всё до простой фразы про умирание в тело, я бы, возможно, не понял и половины из философского суржика, на котором изъяснялись Денис Борисович и Глеб Вадимович.

Я в который раз послал земной поклон Алине за весь могильный ликбез. Затем сказал неспешно:

– Так ещё средневековая эсхатология понимала смерть как метафору тела. Её часто изображали в виде старика, в которого все умирают…

Блёклые губы Дениса Борисовича растянулись в едва различимой улыбке:

– Только старик этот символизировал не смерть, а пространство ада. Кстати, и “Аид” означал сперва подземное царство мёртвых, а уж потом сделался родным братом Зевсу и Посейдону. Поэтому и христианская церковь, как институт, согласно Августину – тело Христово, а мир инфернальный – тело дьяволово…