Игра в жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Юрский cтр.№ 46

«Renixa! Реникса! О, если бы не существовать!» (опять Чехов).

«В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте» (Гоголь).

«У приказных ворот / собирался народ / густо. Говорил в простоте, / что в его животе / пусто» (А. К. Толстой).

«Человек – это не ты и не я, человек – это ты, я, Наполеон, Навуходоносор… Он уйдет… вот увидите – он уйдет» (Горький).

«Наша жизнь коротка, / все уносит с собой. / Наша юность, друзья, / пронесется стрелой. / Проведемте, друзья, эту ночь веселей, / Пусть студентов семья / соберется тесней» (из Л. Андреева). «Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы. / Для нас орудие одно; / Нам чувство дико и смешно» (Пушкин).

Среди этих восклицаний и бормотаний услышал я впервые, абсолютно не сознавая, что это такое, отрывки, фразы, обороты псалмов, молитв, церковных возглашений. Для меня это и были «красивые непонятные слова». Смысл не доходил. Смысл был, но он оставался отцовской тайной.

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе, но в законе Господнем воля Его, и в законе Его поучится день и нощь»….И опять: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»

Потом отец одевался, выкуривал папироску-другую и говорил: «Зюка (так он звал меня), я сегодня поздно. Партсобрание. Ладно, я пошел в департамент. Ни пуха тебе…» И отправлялся. Шел. А я не связывал тогда «Блажен муж, иже НЕ иде…» с тем, что он-то ШЕЛ. Много лет спустя только задним числом связал я одно с другим и узнал, что «Блажен муж…» – начало 1-го псалма Давида, открытие Псалтири.

Я обожал отца и страдал за него. Мы жили не просто скромно, мы жили бедно. Но понимаю я это только сейчас. Тогда мне казалось – нормально. Более того, теперь я догадываюсь, что для отца все эти неудобства жизни и отсутствие денег в какой-то мере уравновешивали его чувство глобальной вины перед теми, кому еще хуже.

Сколько помню, отец всегда был в долгах. В больших долгах. А брал он в долг особенным образом. Во-первых, находил обильные возвышенные и веселые слова тому, кто дал в долг. Во-вторых, делал ему подарок. А в-третьих, как он выражался, «фетировал» его, то есть приглашал еще несколько приятных обоим человек и несколько дней кутили вместе в честь того, что сумма получена. И оставалась от «суммы» малая толика. Долг надо отдавать. Отдавал в срок – дворянская честь требует. Для этого снова умудрялся где-то взять в долг. И опять все сначала. Лет с четырнадцати он брал меня с собой на просмотры спектаклей. Знакомил с коллегами и очень серьезно представлял меня: «Мой сын, наследник всех моих долгов».

В повести Виктора Драгунского о цирке сороковых годов, которая называлась «Сегодня и ежедневно», лица все реальные, только фамилии выдуманы. Худрук цирка – высокий, худой, с бородкой и усами, похожий на Дон Кихота, носит в повести фамилию Долгов. Ну конечно!

Умер отец внезапно. В июне еще активно работал в Москве – был членом жюри Всемирного фестиваля молодежи и студентов (1957), а 8 июля в Доме отдыха ВТО Комарово под Ленинградом скоропостижно скончался на руках у мамы и на глазах у меня. Похоронное многолюдство и искренняя любовь к нему многих, которую ощущаю я и теперь, через десятилетия, не смягчают потери. Он был маяком и опорой. Два проклятия приблизили его кончину – водка и долги.

Я возненавидел долги и пьянство. В долг не жил никогда, как бы трудно ни было. А пьянство… этот наркотик не мой, и его спасительные (сомнительные) радости – не мои. Хотя пил. Начинал. В университетские времена компаний не только не чурался, но был, пожалуй, душой общества. А в те времена непьяных компаний вовсе и не бывало. Выпить мог много и не пьянел. И потому ничего не опасался. До поры до времени казалось мне, что я железный. Гордился – меру знаю, и мера моя высока. Но вот – раз, а потом – два поплыло перед глазами. Пол накренился. Пошла блевотина. И полная неподвижность на следующий день – головы не поднять. Я сумел сказать себе «стоп», но в компаниях остался. И теперь, сторонним уже глазом, разглядел эти с детства знакомые повторы фраз, это слюнявое кружение мысли на одном месте.

Кажется (может быть, только кажется?), в пятидесятые годы пьяные разговоры рождали еще откровенность – рискованную, даже опасную, но такую необходимую. Был смысл – сбросить панцирь, открыться! Но дальше – в шестидесятые и еще дальше, в невероятно (неупотребимо) свободные перестроечные годы, когда и так все откровенно донельзя, когда мысль, рванувшись от Эзоповых дальних намеков, аллюзий и тонкостей интонаций, превратилась в нечто топорное, все в лоб, все голо и плоско, – в эти времена пьяные разговоры стали просто невыносимы.

Водку я люблю, но теперь предпочитаю выпить в одиночку, где-нибудь в гостиничном номере после концерта. Принять дозу или даже полторы, закусить и, бывает, даже наговорить вслух всякой ерунды о прошедшем дне, об успехе или поражении. Но не утомлять никого этим пустословием и – главное! – не слышать чужих излияний.

Так уходишь в одиночество. Так обретаешь репутацию трезвенника и… некоторый холодок в отношениях – не пьет, как надо. Не свой. Зануда. Да, ребята… и вы не свои!

Надо поддерживать – отношения, дружбу, контакты, традиции, форму, связи – все поддерживать надо! А то упадет! Пропускать нельзя! Я пропускал. И многое пропустил.

Пропустил, например, Ее Величество Богему. Пишу с большой буквы, потому что Она сильна и властна почти божественно. Да и корень слова что-нибудь да значит. Не забудем, конечно, что корень Слова похож на русский, а слово-то… слово оттуда – французское. Но и мистика случайного сходства тоже весома.

БОГЕМА – БЕСПОРЯДОЧНАЯ ЖИЗНЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ СЧИТАЮТ СЕБЯ И ОБЪЯВЛЯЮТ СЕБЯ ПОРЯДОЧНЫМИ.

Богема моего поколения, очевидно, связана прежде всего с пьянством на квартирах, с немногочисленными ресторанами и – прежде всего – с разговорами. Еще – Богема тех времен обязательно связана с искусством. Чердаки художников, подвалы скульпторов, закулисье театров – ее любимые места кишения и размножения. Новая Богема балует себя наркотиками, ночными клубами, презентациями чего угодно кому угодно, дорогостоящими играми и заграницей. Искусство присутствует, но по касательной – это дизайн, мода и… звезды, однако исключительно в их скандальных проявлениях. Новую я совсем не знаю. Смотрю на нее издали. А прежнюю, еще и теперь не исчезнувшую окончательно, знавал, касался и… пропустил.

Я читаю выходящие книги о том времени Василия Аксенова, Толи Наймана и удивляюсь. Это рассказы о людях, событиях и местах моей молодости. Все совпадает – по дням можно проверить – мы были в одном месте и в одно время. Но только это не обо мне. Мне нравятся эти книги, мне интересно узнать новое о том старом, из которого я вышел. Мы почти рядом. Мало того, я с Аксеновым телефонно даже знаком был – хотел снять в кино его «Затоваренную бочкотару», заявку на «Ленфильм» подавал. Круг Наймана через Рейна и Бродского и Битова тоже мне был не чужой. Но я не их, и они не мои – и тут, надо признаться, одиночество. Притом что я их поклонник – читатель их и хвалитель. «Ожог» – одно из самых сильных впечатлений целого десятилетия. С Беллой мы давно и нежно знакомы, мы были бы на «ты», кабы она не называла всех на «вы». С Борей Мессерером мы спектакль вместе сделали («Орнифль» в «Моссовете»), я у него в мастерской много часов провел. Эта мастерская – самый центральный центр всех исканий, борений, богемий… Я бывал, я любил их, а вот… не влился. Не влип.