Слезы жгут глаза, мне трудно дышать.
С тех пор как мама умерла, я все время боюсь, что с папой что-то случится. Что он попадет в аварию, что река разольётся и затопит дом или что он заразится какой-нибудь ужасной инфекцией.
Я достаю дневник Ханне, ощущаю его тяжесть, вдыхаю запах старой мокрой бумаги.
Страницы слиплись, я осторожно раскрываю их, чтобы не порвать. Если бы Ханне была здесь, я бы спросил ее, что мне делать с папой. Она наверняка знала бы ответ.
Я начинаю читать, но текст длинный и нудный. Речь идет о какой-то встрече с «руководителем предварительного следствия». Я уже хочу отложить дневник, как мое внимание привлекает предложение внизу страницы «…навестили семью Ульссон».
Семья Ульссон – это же мы. Я, папа и Мелинда.
Ханне была здесь? Я тут же принимаюсь читать.
Урмберг, 29 ноября.
Мы с П. навестили семью Ульссон. Дорога до их дома ужасная. Узкая и ухабистая. Большие глубокие лужи. Я боялась, что мы увязнем.
П. сказал, что сюда можно соваться только на танке.
Мы и не представляли, что ждет нас в конце пути.
Глубоко в лесу рядом с рекой стоял дом, похожий на виллу «Курица» из «Пеппи Длинныйчулок». Построен он был явно в начале века, но потом к нему добавили многочисленные пристройки. Бедный дом весь просел под всеми этими наростами. Огромная терраса. Груды дров под брезентом на лужайке.
Судя по всему, дом все еще в процессе перестройки.
В саду целая коллекция мусора и хлама: велосипеды, шины, грили, сломанные инструменты. Только терраса выглядит хорошо. Явно построена недавно. Деревянные доски блестят от воска. Там был и гараж. Вдоль стены сложены черные мусорные мешки.
П. заглянул внутрь. Там были пустые пивные банки.
Нам открыл Стефан Ульссон.
От него воняло потом и перегаром. Он, должно быть, не мылся неделю. Одет он был в старый спортивный костюм, на ноге один носок.
Он провел нас в кухню. Сказал, что один дома (дети в школе). Извинился за то, что не успел убраться. Мы, естественно, сказали, что это неважно.
Мы пытались не подавать виду, но трудно было скрыть наш шок.
Такая нищета!
Нет, не бедность, скорее, разруха. Деньги в семье есть. В кухне был гигантский холодильник, кофемашина, хлебопечка, аппарат для содовой. Но повсюду мусор: в раковине, на полу, на столе. Вдоль стен пустые пивные банки.
Стефану 48 лет. Жена Сюзанна скончалась год назад (лейкемия).
Стефан долго говорил о жене и детях. Со слезами на глазах. Сморкался. Извинялся за беспорядок. Шептал: «Не знаю, как бы я жил, если бы не дети».
Я думала: «Должно быть наоборот. Чтобы дети не могли бы жить без тебя». Но я ничего не сказала. Слишком удрученный у него был вид.
П. спросил, помогает ли ему кто-нибудь. Стефан ответил, что его и жены родители мертвы. «Но, – добавил он, – у меня есть пособие по безработице. Мы не голодаем. И иногда перепадает подработка у дачников».
Стефан долго говорил о детях – Джейке и Мелинде. Сказал, что они хорошие дети. Умные, заботливые. Помогают ему во всем. Но он переживет за Джейка, потому что тот «хрупкий мальчик».
П. начал допрос. Спросил, жили ли Стефан с Сюзанной здесь в девяностые (да) и помнят ли они Урмбергскую девочку (разумеется, ее обсуждали еще несколько месяцев после находки). Помнит ли Стефан, что помещение фабрики использовали в качестве приюта для беженцев (разумеется, все боялись, что от беженцев будут «неприятности»).
П. рассказал о Нермине Малкоц. Сообщил, что, скорее всего, ее тело нашли у могильника в 2009 году. Спросил, знакомо ли Стефану это имя и бывал ли он в приюте.
Стефан никогда не слышал о Нермине. И в приюте он никогда не был. Ни тогда, ни сейчас. Он с детьми «старается держаться подальше» от беженцев из Сирии.
Я спросила почему, и он ответил, что не хотел «неприятностей».
Снова это слово. НЕПРИЯТНОСТИ. Словно приют для беженцев, а не безработица, демографический кризис и запустение были главной проблемой в Урмберге.
Я хотела понять и спросила: КАКОГО РОДА неприятностей. Стефан не ответил на вопрос. Вместо этого он пошел к холодильнику, достал банку с пивом, открыл и вернулся на стул.
(Меня затошнило о запаха немытого тела. Но, несмотря на запах, Стефан был мне симпатичен. Наверно, из-за той нежности в голосе, с которой он говорил о детях. Или из-за страха в глазах, когда он назвал сына «хрупким».)
П. еще раз спросил, точно ли Стефан уверен, что никогда не посещал приют в девяностые.
Стефан заглотил приманку. Сказал, что НИКОГДА не был там.
Тогда П. достал старый документ, который раздобыл Андреас. Там говорилось, что Стефан выполнял столярные работы в приюте пять раз в 1993 году.
Стефан сначала смутился, но потом ответил, что, должно быть, запамятовал.
Больше нам ничего узнать не удалось. Вернулась Мелинда. Пухленькая девушка-подросток, вульгарно накрашенная и дешево одетая. Стефан не стал нас провожать. Даже не попрощался. Только открыл еще одно пиво.
Несмотря на симпатию, которую он вызывает, я склонна согласиться с Петером. Поведение Стефана подозрительно. Зачем лгать, что он не работал в приюте?
Что-то тут не так.
Стефан Ульссон что-то скрывает.
Книга падает у меня из рук. Грудь сдавливает, словно тисками. Такое ощущение, что воздух просачивается внутрь через трубочку.
Не может быть.
Это неправда.
Они не могут всерьез думать, что папа имеет отношение к убийству.
На часах почти девять вечера, когда мы подъезжаем к красному домику Берит Сунд. В окнах горит свет. Дым плавно поднимается из трубы и рассеивается в морозном воздухе.
Всю дорогу из Гнесты мы разговаривали – об Эсме, о войне в Боснии, о Нермине. И пытались понять, как ее медальон попал к Ханне. Если, конечно, это тот самый медальон.
Увидев его на фото дома у Эсмы, я так решила, но сейчас уже ни в чем не уверена.
По пути к дому снег скрипит под ботинками.
Андреас стучит в дверь. Мы ждем, но никто не открывает. Слышно только собачий лай.
– Думаю, Берит плохо слышит. Может, тебе…
Андреас кивает и, не давая мне договорить, принимается стучать кулаком в дверь. Через пару секунд раздаются шаги, и Берит открывает. На голове у нее бигуди, поверх которых повязан платок. Теперь собака прекратила лаять, но высунула нос в дверь и принюхивается.