Блаженные похабы - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Аркадьевич Иванов cтр.№ 74

IV

Юродство есть по определению анонимная святость, раскрывающаяся лишь после смерти праведника. Однако эта условная конструкция была обречена утратить действенность после превращения юродства в общественный институт. Юродивый, в чьих безобразиях уже при его жизни начинают подозревать тайный смысл, должен был бы, по идее, лишиться и святости. Чтобы этого не произошло, экстравагантность “похаба” с течением веков все меньше несет в себе юродской агрессии и все больше – профетизма. Он должен доказывать свою полезность для духовной жизни общества чем-то еще, помимо безобразий. Эта потребность в альтернативных обоснованиях опять-таки становится особенно заметна на Руси, где “похабство” на поздней своей стадии превращается в форму общественного протеста или самоистязания.

Само по себе византийское юродство не могло бы возникнуть, если бы в греческом мире не существовало развитой медицинской традиции, которая считала безумие отдельным заболеванием, не обязательно связанным с бесовской одержимостью⁹. На Руси подобной традиции никогда не было, поэтому там с гораздо большей легкостью начался процесс, который условно можно назвать “патологизацией” юродства. В конце концов всякий тихий помешанный получил шанс стать “благоюродивым”. Именно поэтому в знаменитом определении Собора 1666 года против “лжеюродивых” появилось особое предостережение, какого невозможно себе представить в Византии: “А кто юрод от рождения есть, за малоумие его, ниже хвалити, ниже хулити достоит их, токмо миловати подобает человеколюбия ради”¹⁰.

V

О чем думает реальный человек, которого общество считает юродивым, мы не узнаем вплоть до середины XVII века. Первый документ, в котором “похаб” выступает как субъект, появился в русском городе Галиче. Тамошний житель Стефан Трофимович Нечаев, уходя юродствовать, оставил прощальные письма матери, жене и дяде¹¹.

Казалось бы, уходишь – так уходи; возненавидел мир – не вступай с ним в долгие объяснения. Тем более из письма Стефана выясняется, что это уже не первый его уход: в тексте, построенном в виде ответов автора на вопросы близких, есть и такой: “Почто еси прежде сего отшел от нас и вспять прииде к нам и мнил, яко мир любиши, и жену поял еси?”¹² Сам же автор и отвечает: “За скорбь матери своея”. Это понятный ответ человека, подверженного человеческим слабостям. Но тогда следует другой вопрос: “Почто еси жену сущу младу опечалил? Лучше бы не женитися”¹³. А вот на это дан совсем иной, сверхчеловеческий ответ: “Богу тако изволившу… Его же любит бог, того и наказует”. Оба ответа по-своему последовательны, но только не из одних и тех же уст. Самопрощение об руку с самообожествлением – это и есть юродствование.

В своем письме Стефан Нечаев пространно объясняет, насколько душевреден тот суетный мир, который он хочет покинуть. “Вы же, – обращается он к родным, – яко искусные кормницы… корабль душевный управляйте… Аз многогрешный яко неискусный кормник… убояхся в мори мира сего… Весте бо и вы, яко груб есмь и препрост”¹⁴. Вроде бы ясно: автор считает, что именно ему, по его слабости, опасно оставаться в миру, тогда как его родным, в силу их стойкости к соблазнам, это нипочем. Но, оказывается, все совсем не так: “Аще бы люб мне мир сей и его суетные покои, и подвизался бы о них, яко же и прочии человеци”. “Прочии человецы” – это в первую очередь, конечно, родные, а сам Стефан уходит не потому, что слаб (“Смотрите же и се, яко не простоты ради оставих мир сей”), а потому, что силен: “Како вы, мати моя… не можете утолити плача вашего! Смотрите и се, како аз гряду на чужую землю незнаему, оставя тебя… но не плачу тако”¹⁵. Такое же “скольжение смысла: между обличением… своей собственной души и обличением… других”¹⁶ Н. В. Понырко обнаруживает и в недавно ею отождествленных покаянных стихах Стефана. Как только юродивый обретает наконец свой собственный голос, мы первым делом замечаем именно это кричащее противоречие: либо человек грешен, и тогда ему следует заниматься спасением собственной души и не сметь судить других, – либо он совершенен, и ему довлеет печаловать о погрязшем во грехе человечестве. Безграничное самоуничижение рука об руку с величайшей гордыней – это и есть юродствование.

Кажется, что в своих письмах Нечаев прощается навсегда: “Аз не требую суетнаго плача вашего и не возвращаюсь к вам. И аз убо умерл есмь мирови сему тленному… Уже не мните мене жива… кости мои на чюжей стране положени будут”¹⁷. Но, оказывается, Стефан не сдержал своего обещания: из записки, приложенной к его посланиям, следует, что, хотя он “оставль отца и матерь, и жену, и единаго от чад своих, юродствоваше много лет”, тем не менее потом вновь вернулся на родину и 14 мая 1667 года “погребен в Галиче в Богоявленской церкви… под трапезною на левой стране за печью, идеже он сам себе гроб ископа”¹⁸. Итак, Нечаев, подобно Алексию Человеку Божию (ср. с. 69–71), уходит, чтобы вернуться. Но если Человек Божий, в соответствии с жанровой условностью, до смерти остается не узнан родными, то возвращение Стефана в небольшой город, где он наверняка был всем известен, не могло укрыться от его родственников. Если он юродствовал у них на глазах, значит, вероятнее всего, его целью был не столько упрек миру вообще, сколько причинение боли собственным близким. Мучительство, перемешанное с самоистязанием, – это и есть юродствование.

Стефан хотел затеряться, стать безвестным на чужой стороне, но сделался знаменит у себя на родине. Он обзавелся кругом почитателей, сам приготовил себе могилу на видном месте и, по всей видимости, позаботился о том, чтобы о его подвиге было извещено как можно больше людей: “при погребении его по совету усердствующих списан со всего его подобия действительный образ… При погребении были галицких монастырей архимандриты… с братиею и всего града Галича священницы и диакони”¹⁹. Скромность, переросшая в тщеславие, – это и есть юродствование.

Случай со Стефаном Нечаевым уникален тем, что психологический рисунок и поведенческая установка здесь совершенно прозрачны. Перед нами – смешение несовместимых жизненных амплуа. Тем не менее его проект увенчался полным успехом. Как осторожно замечает автор записки о похоронах, люди “для погребения [юродивого] званы… младым юношем, которого по осведомлению никто не посылывал, и почли за ангела божия”²⁰. В деловитом антураже записки этот ангел смотрится довольно неуклюже, что чувствует и сам автор, не желающий брать на себя ответственность и прячущийся за неопределенно-личное “почли”. Но это был единственный способ как-то обосновать святость умершего.

А она и не нуждалась в обосновании. Достаточно того, что

Общество хотело себе такого святого. Присутствовали ли на похоронах родные – автор умалчивает.

Следует оговориться, что Стефана Нечаева ни в коем случае не следует считать “типичным юродивым”. Таковым имеет право называться лишь чисто литературный персонаж. А Стефан скорее “типичный юродствующий”, просто его юродствование одной ногой еще стоит в сфере сакрального. Чем дальше, тем менее обязательно юродивый будет восприниматься как религиозный феномен.