Жизнь с нуля - читать онлайн книгу. Автор: Мари-Сабин Роже cтр.№ 15

– Сварить тебе кофе? – предлагает Насардин.

– Он и так много пережил сегодня, ты не находишь? – вмешивается Пакита.

И на меня нападает буйный, неудержимый хохот.

Насардин сдерживает зевоту. Пакита легла спать. Она встает с петухами, а ложится с курами – сразу после заката.

Я оттягиваю момент, когда надо будет вернуться домой. Мысль о том, что мне придется ночевать в своей постели, постели мертвеца, приводит меня в ужас.

Словно прочитав мои мысли, Насардин говорит:

– Можешь сегодня переночевать у нас, если хочешь.

– Спасибо, но я не хотел бы вас стеснять…

– Ты же знаешь, что ты нас не стеснишь. Кроме того, завтра воскресенье, мы встанем позже. Можешь лечь на диване. А если тебе тут неудобно, я схожу за раскладушкой.

Я жестом останавливаю его. Диван достаточно удобный, и я испытываю огромное облегчение оттого, что мне разрешили остаться. Знаю, это звучит нелепо, но для меня такая возможность – как отсрочка приговора. Ведь сколько я ни пытаюсь, все равно не могу представить себе, что произойдет завтра. И в последующие дни тоже. Моя голова словно кувшин с густой, тягучей жидкостью, на дне которого вяло колышутся мысли.

Усевшись по-турецки на пуфик, Насардин посасывает мундштук кальяна, и вода в трубке издает мелодичное бульканье. Сейчас он похож на джинна из восточной сказки.

И кажется, что он выполнит три моих желания.

Он показывает мне на мундштук:

– Ты уверен, сын мой? Ты правда не хочешь?

Я качаю головой. Я не курю, хоть мне и нравится запах табака.

Насардин делает затяжку, медленно выпускает дым, потом спрашивает:

– Сколько лет мы с тобой знакомы? Восемнадцать?

– Почти двадцать.

Он снова затягивается, на секунду задерживает дым, прикрывает глаза. И повторяет:

– Двадцать лет!..

Он качает головой.

– Мы знакомы двадцать лет, а мы совсем тебя не знали.

Это не упрек, это констатация.

– Я не мог вам об этом рассказать, Насардин.

– Знаю, сын мой, знаю.

– Я никому об этом не рассказывал. Никогда.

Насардин закладывает в чашку кальяна новую порцию табака и говорит:

– Тебе, наверно, было одиноко.

Как всегда, он прав.

Передо мной на блюде лежит хворост с апельсиновой цедрой, который Пакита принесла нам перед тем, как идти спать. За хворост я готов убить. Беру одну штуку и грызу ее с наслаждением, не спеша. Насардин терпеливо ждет, когда я доем. Он знает: настал час откровенных признаний.

Для храбрости я беру еще штуку хвороста, отпиваю глоток чаю – от кофе удалось отвертеться – и сбивчиво рассказываю Насардину обо всех глупостях, которые подростком творил, желая бросить вызов Судьбе. (Обо всех, кроме случая в бассейне, когда спасатель делал мне искусственное дыхание рот в рот. У меня все же есть гордость.)

– Друзья считали меня храбрецом… Но ведь я мог рисковать жизнью хоть десять раз в день – и все равно не умер бы. Теперь ты знаешь почему.

– Ты не мог умереть до срока.

– Всему свое время, как говорится…

Насардин улыбается:

– Неужели ты вытворял такое?..

– Ты даже не представляешь!..

Да, я был полным идиотом. Одним из тех отчаянных, безбашенных сорванцов, которые считают делом чести показать, что им «не слабо», пока их родители сходят с ума от беспокойства и теряют последнее здоровье. Мне такие не по душе, я не понимаю, чем тут восхищаться. Сейчас, когда моя жизнь подошла к концу – похоже, впрочем, что нет, но подождем радоваться, – я смотрю на эти вещи по-другому. Настоящий подвиг – это такой поступок, который приносит пользу людям. Я отдал бы сотню придурков-экстремалов за одного доктора Этьена ^[2]. Кто бессмысленно и бесцельно рискует жизнью, серьезно нарушает мировую гармонию. Жизнь слишком ценный дар, вот как я теперь считаю. В школьные годы я мог не бояться, что доведу маму до слез – ведь она ушла от нас, когда я был двухлетним карапузом. Отца уже не было на свете, а тетушка, как я ни старался ее полюбить, вызывала у меня только злость. Она взяла меня к себе из чувства долга, никто ее не заставлял, ну и пусть теперь получает по полной программе, так ей и надо, думал я в своем детском эгоизме. Меня считали крутым парнем, но это была неправда. Просто я производил много шума, как гулкая пустая бочка, как шар в боулинге, который катится по дорожке, грохоча на весь зал.

– Если бы я все это знал раньше, тебе бы не поздоровилось! Ты уж поверь! – сердито говорит Насардин.

Я смеюсь:

– Да ладно! Срок давности уже прошел!

Напряжение спадает, Насардин смеется и подмигивает мне:

– Понятное дело, тебе нравилось изображать из себя героя…

Нет, я даже не получал от этого удовольствия. Это все равно что с блеском сдать экзамен, воспользовавшись шпаргалкой: незаслуженная слава не приносит радости.

Можно обмануть весь мир, но себя самого не обманешь.

Я познакомился с Насардином и Пакитой, когда поступил в лицей имени Мистраля. Я перешел туда из другой школы, где были рады от меня избавиться.

Мне было уже семнадцать, и я остался в предпоследнем классе на второй год, но это обстоятельство не побуждало меня удвоить усилия. Я выглядел бунтарем, хотя у меня не было бунтарских взглядов: я выбрал этот стиль, чтобы позлить панков и готов, которые кучковались в коридорах лицея плотно, словно прыщи на физиономии подростка. Я закручивал себе такие тугие дреды, что голова становилась похожей на метлу. Обжирался гамбургерами и блинчиками, не боясь лишних калорий и холестерина: на черта мне здоровое питание, если я из надежных источников знаю, что не дотяну до атеросклероза?

Мы с тетей Жизель жили вдвоем на улице Ронсара, и наша квартира была уютной и веселой, как комиссариат полиции в три часа утра. Я слушал Queen, Майкла Джексона, Блэр и Брюса Спрингстина. В кино смотрел все без разбора: «Обычных подозреваемых», «Храброе сердце», «Франкенштейна», «Неглубокую могилу», «Бэтмен навсегда», «Звездные врата». Читал «Властелина колец», комиксы про Торгала и путеводители, которые брал у Насардина. А как только тетушка, приняв таблетку, засыпала крепким сном в дальней комнате, я убегал.

Моим спутником и верным товарищем в ночных прогулках был старенький сине-белый мопед «чаппи». Я присвоил нам кодовые имена: Чапа и Крепыш. Мы носились по узким улочкам квартала, не обращая внимания на знак «одностороннее движение» (разумеется, выключив фары), и Крепыш, то есть я, воображал себя отважным воином.