Каменная ночь - читать онлайн книгу. Автор: Кэтрин Мерридейл cтр.№ 56

На самом деле общий кризис в некотором смысле даже упростил отдельные аспекты работы, выпавшей Борису Северному и ему подобными. 17 июля 1918 года Юрий Готье вопрошал в дневнике: “ [Ч]то же творится и творится ли вообще что-нибудь?” В действительности бывший царь Николай II и вся его семья были только что расстреляны. Приказ об убийстве царской семьи, совершенном 16 июля, пришел из столицы, хотя организовала и исполнила его группа местных екатеринбургских большевиков ^[325]. Однако выстрелы, прозвучавшие в подвале Ипатьевского дома, остались практически незамеченными в общей неразберихе. Над самим Екатеринбургом нависла угроза пасть под натиском Белой армии. В других областях страны перед бывшими подданными царя стояли не менее острые вопросы, требующие безотлагательного решения. Готье упоминает убийство Николая II только спустя несколько недель и то почти мимоходом (после длинного пассажа, в котором обсуждает собственные планы отъезда в Харьков) ^[326]. В раздробленном, пошедшем трещинами мире, изголодавшемся по новостям, не составляло особого труда внедрить и более прямую цензуру, способствующую зарождающейся культуре секретности.

Однако помимо цензуры формировалось и новое мировоззрение. Начал складываться новый публичный язык, новый способ описания мира в идеологических терминах. Можно сказать, что размывание слов и смыслов, которое этот процесс повлек за собой, было куда более эффективным, чем откровенная цензура, и нет никаких сомнений в том, что незаметно, исподволь он отравлял работу скорби, горя и памяти. Рассуждая о психологии масс в эпоху революции, Питирим Сорокин писал: “Они зачарованы великими иллюзиями. Загипнотизированные, они не видят того, что реально происходит вокруг них. Вокруг творятся зверства и убийства – они твердят о начавшемся осуществлении братства. ‹…› Повсюду идет внешняя и внутренняя война – массы усматривают в этом начало создания вечного и универсального мира. В реальном мире идет рост небывалого неравенства: большинство лишается всяких прав, меньшинство – диктаторы – становятся неограниченными деспотами – массы продолжают видеть в этом реализацию равенства. Кругом растет моральный развал, вакханалия садизма и жестокости – для масс это подъем морали” ^[327]. Те, кто был настроен критически по отношению к происходящему, не участвовал в парадах и не размахивал красным флагом, могли сосредоточить свое внимание почти исключительно на собственном выживании. 15 июля 1918 года, будучи на даче, Готье записал в дневнике: “С раннего утра вышли косить”, “[г]азеты не пришли вовсе; слухов из Сандова также не привезли никаких”, “остается ждать, косить и, по мере сил и возможности, работать за письменным столом”, – а 19 июля добавил: “Вчера я ничего не записывал, потому что весь день работали; косить пришлось в общем около 6 часов” ^[328]. Мир “Совдепии”, как называл он новое правительство в подражание советскому увлечению аббревиатурами, оставался чем-то отдаленным и отдельным от его московского кабинета и дома в Загранье.

Новую мораль куда в большей степени интересовало будущее революции, чем отдельные жизни и смерти граждан. Насилие само по себе часто представлялось необходимым очистительным аспектом революционного процесса. Это отражено и в поэзии, и в искусстве того времени, а также в изменяющейся структуре повседневной речи:

Люди повсеместно переняли армейский язык и лозунги. К концу Гражданской войны газеты объявляли об открытии “фронта” во всех сферах жизни – от урожая зерна до личной гигиены, разворачивались “кампании” против опозданий на работу и пьянства, в каждой шахте и на каждой фабрике были свои “передовые отряды” ^[330]. Помимо этого, публичный дискурс стал куда менее уважительным: привычка обращаться ко всем и каждому неформально (слово “товарищ” обычно сопровождалось обращением на “ты”), которая прежде была характерна для обитателей бараков и казарм, а также студенческой среды, теперь стала общим правилом.

Риторическое насилие сопровождалось повышенной публичной эмоциональностью. Даже совершенно шаблонные политические речи обращались к пафосу революции, глубочайшему кризису, порожденному войной, и славной победе, ожидавшей впереди ^[331]. Тяжелая утрата близкого человека была особенно популярным мотивом сентиментальной поэзии, которая просочилась и в журналистику тоже. Но представлена она была совершенно нереалистично и подана как китч, вписанный в жесткие рамки. Например, в разгар эпидемии тифа, когда тысячи людей умирали на улицах, в поездах, в нищенских подвальных комнатушках, газета “Рабочая жизнь” опубликовала цикл больничных стихов, действие которых неизменно разворачивалось в тихих больничных палатах с чистейшим постельным бельем ^[332]. Радикальное религиозное чувство частенько усугубляло общее горькое настроение. Молодые матери проводили бессонные ночи в молитвах у кроватей своих умирающих малюток, а прогулки по кладбищу в думах о вечном якобы были распространенными, обыденным делом. В одном из таких стихотворений, озаглавленном “На кладбище”, терзаемый горем рассказчик говорит о напрасных поисках любимой, которая теперь мирно покоится подле своих друзей и сестер. Все это было фантазией чистой воды. Мирный вечный сон, описываемый в стихотворениях, плохо вязался с тем, что к 1918 году стали представлять собой настоящие кладбища. В действительности люди по большей части старались их избегать. Скорбящие боялись эпидемий и в ужасе бежали от сваленных кучами трупов, от вони и мух. И никуда было не деться от голодных уличных псов, которые бродили без цели по тающему снегу.