– Анна, помнишь, когда мы в прошлый четверг ездили к Баззу Ленарду, он сказал, что Кирк Харви читал монолог под названием “Я, Кирк Харви”?
– Да, конечно.
– А почему он читал монолог, а не “Черную ночь”?
Хороший вопрос. В этот момент у меня зазвонил телефон. Говорил Марти Коннорс, заправщик.
– Я его нашел, – произнес его голос в динамике.
– Кого его? – спросил я.
– Того типа, который вел свое расследование после убийств. Только что увидел его фото в сегодняшней “Орфеа кроникл”. Он будет играть в спектакле. Его зовут Мита Островски.
* * *
В Большом театре после недолгого разброда и пары истерик Кирка Харви на сцену поднялись Джерри и Дакота Райс: пришла их очередь прослушиваться.
Харви смерил взглядом Джерри и ледяным тоном отчеканил:
– Как тебя зовут и откуда ты?
– Джерри Райс, из Нью-Йорка. Нас судья Куперстайн…
– Ты приехал из Нью-Йорка, чтобы сыграть в спектакле? – перебил его Харви.
– Мне нужно побыть с дочерью, Дакотой, пережить вместе какой-то новый опыт.
– Зачем?
– Затем, что, по-моему, я ее теряю и хотел бы обрести снова.
Повисла пауза. Харви еще раз оглядел стоявшего перед ним мужчину и вынес решение:
– Мне это нравится. Папа принят. Посмотрим, чего стоит дочь. Выйди, пожалуйста, на свет.
Дакота послушно встала в круг света. Харви внезапно пробила дрожь: от нее исходила невероятная сила. Она бросила на него такой тяжелый взгляд, что он невольно отвел глаза. Харви взял со стола листок с записью сцены и поднялся, чтобы дать его Дакоте, но та отказалась:
– Не надо, я эту сцену слышу добрых три часа, уже выучила.
Она закрыла глаза и с минуту постояла молча. Остальные претенденты глядели на нее из зала, затаив дыхание, поддавшись исходившему от нее магнетизму. Харви, тоже во власти ее чар, не произносил ни звука.
Дакота открыла глаза и прочитала нараспев:
Ужасное утро. Льет дождь. Движение на загородном шоссе перекрыто, возникла гигантская пробка. Отчаявшиеся водители яростно сигналят. По обочине дороги, вдоль неподвижно стоящих машин, идет молодая женщина. Подходит к заграждениям и обращается к постовому полицейскому.
Она сделала несколько быстрых шагов по сцене, подняла воображаемый воротник пальто и, огибая воображаемые лужи, доскакала до Харви, словно спасаясь от дождевых струй.
– Что случилось? – спросила она.
Харви молча смотрел на нее. Она повторила:
– Так что, мистер полицейский? Что тут происходит?
Харви спохватился и подал ей реплику:
– Человек погиб. Разбился на мотоцикле.
Он еще с минуту смотрел на Дакоту, а потом торжествующе воскликнул:
– У нас есть восьмой, последний актер! Завтра с самого утра можно начинать репетиции.
В зале раздались аплодисменты. Браун вздохнул с облегчением.
– Ты потрясающая, – сказал Кирк Дакоте. – Ты когда-нибудь училась актерскому мастерству?
– Нет, мистер Харви, никогда.
– Ты сыграешь главную роль!
Они смотрели друг на друга с каким-то невероятным напряжением. И Харви спросил:
– Ты убила человека, дитя мое?
Та побледнела и, дрожа, пролепетала в панике:
– От… откуда вы знаете?
– У тебя в глазах написано. Первый раз вижу такую мрачную душу. Завораживающее зрелище.
Перепуганная Дакота не сдержала слез.
– Не бойся, дорогая, – ласково сказал Харви. – Ты станешь звездой первой величины.
* * *
Была почти половина одиннадцатого вечера. Анна сидела в машине у кафе “Афина” и следила за тем, что происходит внутри. Островски оплатил счет. Когда он встал из-за стола, она схватила радиопередатчик:
– Островски выходит.
Мы с Дереком, выйдя из засады на террасе, перехватили критика, как только он переступил порог ресторана.
– Мистер Островски, – произнес я, указывая на стоявшую перед нами полицейскую машину, – мы бы хотели задать вам несколько вопросов, если вы согласитесь проехать с нами.
Десять минут спустя Островски уже сидел в кабинете Анны и пил кофе.
– Верно, – признал он, – это дело меня страшно интересовало. Уж сколько я ездил по театральным фестивалям, но чтобы в вечер открытия случилось массовое убийство, такого не было никогда. Как любому сколько-нибудь любопытному человеку, мне захотелось докопаться до разгадки этой истории.
– По словам заправщика, – сказал Дерек, – вы несколько раз бывали в Орфеа в год после убийства. Но дело к тому времени было уже закрыто.
– Насколько я знал, убийца умер, не успев дать признательные показания, хотя его вина в глазах полиции не подлежала сомнению. Признаюсь, меня тогда это зацепило. Без признания вины я успокоиться не мог.
Мы с Дереком незаметно переглянулись.
– Поэтому я время от времени заезжал в Орфеа, пользуясь тем, что регулярно отдыхал в таком дивном месте, как Хэмптоны. Задавал вопросы разным людям.
– А кто вам сказал, что заправщик что-то видел?
– Это чистая случайность. Я однажды остановился залить бак, и мы поболтали. Он рассказал мне о том, что видел. И добавил, что поставил в известность полицию, но его свидетельство сочли пустяком. А мое любопытство со временем иссякло.
– Это все? – спросил я.
– Это все, капитан. Искренне сожалею, что больше ничем не могу вам помочь.
Я поблагодарил Островски за сотрудничество и предложил подвезти его, куда ему удобно.
– Вы очень любезны, капитан, но мне хочется немного пройтись. Такая дивная ночь!
Он встал и откланялся. Но на пороге обернулся и сказал:
– Критик.
– Простите, не понял?
– Эта ваша детская загадка, там, на доске, – горделиво ответил Островски. – Я уже давно на нее смотрю. И сейчас догадался. “Кто хочет писать, но не может писать?” Ответ: критик.
Он кивнул на прощание и удалился.
– Это он! – закричал я Анне с Дереком, до которых дошло не сразу. – Человек, который хочет писать, но не может и который находился в Большом театре в вечер убийства, – это Островски! Это он заказал Стефани книгу!
Спустя несколько секунд Островски сидел в комнате для допросов и вел с нами куда менее приятный разговор.
– Нам все известно, Островски! – гремел Дерек. – Вы уже двадцать лет каждую осень даете объявление в газеты филологических факультетов округа Нью-Йорк, ищете того, кто бы написал книгу про убийство в Орфеа.