Лекарство от нерешительности - читать онлайн книгу. Автор: Бенджамин Кункель cтр.№ 13

— Остановите на углу Одиннадцатой, — попросил я в толстую шею таксиста.

В такси я всегда чувствовал себя щедрым, как раджа; кроме того, мне нравилось приезжать в последний момент — надо же где-то брать острые ощущения. Вооруженный этими ощущениями, я со скрипом повернулся, чтобы поцеловать Ваниту.

— Господи, да чем от тебя разит? «Джигги Джусом», что ли? С кем ты успел набраться, пока я спала, — неужто с герром Ниттелем?

Она слегка ревновала меня к «Применению свободы». Даже не слегка, а довольно сильно. Иногда Ванита в шутку жаловалась, что Ниттель мне дороже, чем она. В любом случае мне действительно было чему поучиться у старины Отто.

Как правило, если вы игнорируете один вопрос, вам задают второй. Ванита моментально сориентировалась и вновь подняла опущенную было тему «Куда мы пойдем в мой ближайший свободный вечер».

— Я совершенно свободна в среду, — быстро сказала она, — и в четверг после восьми.

— Я думаю.

Ваниту напрягала моя неспособность быстро предложить полдюжины способов совместного времяпровождения. Я выдвигал железные аргументы: она, Ванита, так много для меня значит, что я просто не могу выбрать ресторан, достойный такой женщины, да еще с приемлемыми для нас ценами, а в ответ выслушивал обвинения в софистике. Я гордился, что Ванита знает единственное слово, способное меня задеть.

— Ну так как? — поторапливала Ванита.

— Все еще думаю, — отвечал я тоном комментатора новостей.

Улицы были по-воскресному пусты. Мы мчались по Шестой авеню, как дурь по венам. Полоса солнечного света проникла в окно с восточной стороны и улеглась на Ванитиных коленях, обтянутых черными колготками, я же поймал себя на том, что рад похмельному синдрому. Иногда от похмелья большая польза — в другом состоянии элементарные умственные усилия представляются настолько легковыполнимыми, что выполнением приходится пренебречь. Но именно сейчас простой вопрос насчет среды казался мне идеально соответствующим уровню моих умственных способностей, поэтому я, не сомневаясь более ни минуты и с достойной лучшего применения непоколебимостью, выдал:

— «Камбоджийские деликатесы». Давай сходим в камбоджийский ресторан в Бруклине. В среду вечером или в четверг после восьми. Не знаю, как ты, а я бы с удовольствием поел чего-нибудь камбоджийского.

Меня всегда впечатляла цельность Ванитиного характера и определенность ее желаний (если они не касались наших с ней отношений). Скажу больше: эти качества побуждали меня стать таким же цельным и определенным. Увы, я был способен только на жалкую имитацию, да и то на первых стадиях. Лишь когда оказывалось слишком поздно — я уже вовсю давился свининой в кисло-сладком соусе, мечтая о клецках с начинкой, или глотал клецки, вожделея досаев ^[9], — мне удавалось определиться с собственными гастрономическими и локальными пристрастиями, каковое умение для ньюйоркца является первостепенным, поскольку ресторан в современном мире есть прежде всего средство самовыражения. Мало того: чтобы не походить на вечно колеблющихся типов, всегда осуждаемых мною в унисон с окружающими, я старался проявлять настойчивость, в данном случае — на камбоджийском ресторане. И не прогадал! Потому что «Камбоджийские деликатесы» оказались не только единственным известным мне камбоджийским рестораном, не только очень дешевым рестораном, но и рестораном, название которого полностью соответствовало его же специализации! Пока не поешь в ресторане, не узнаешь, хорош он или плох. Я в тот раз был полностью вознагражден: треугольнички жареного тофу оправдали звание «деликатесов» даже для моего искушенного нёба.

— «Камбоджийские деликатесы»! — повторил я. Звучало отлично — по крайней мере речь шла о еде, а я ведь не позавтракал. Однако я с прискорбием заметил, что, лишь изображая лояльность, человеку удается осознать степень своего предубеждения. Я натянул широкую улыбку, которая должна была скрыть мое позорное состояние, и посмотрел на Ваниту. Я смотрел на Ваниту, понимая, что смотрю еще и сквозь нее, а также сквозь проносящиеся за окнами кирпичные здания, снабженные зигзагообразными пожарными лестницами, сквозь флаги всех цветов радуги, сквозь ослепительные стекла — и за всем этим вижу прекрасный день, когда «абулиникс» начнет наконец вторжение в мой мозг.

— Обожаю, когда ты так рвешься в какой-то конкретный ресторан, — сказала Ванита. — Можно подумать, что ты беременный. — И она положила ладонь мне на бедро.

Я, в свою очередь, положил ладонь ей на бедро. Очень скоро нам с Ванитой придется решать, что делать: стать парой, остаться парой или перестать быть парой. Я уже предчувствовал побочный эффект вроде изжоги, и мне хотелось наслаждаться теперешним состоянием, пока возможно. Поэтому я взял Ваниту за руку, как юный влюбленный. Плевать, что этот романтический жест может пагубным образом повлиять на наше окончательное решение в пользу продолжения физических контактов — очень нежелательный исход событий, даже, я бы сказал, худший исход событий из всех возможных при равных остальных условиях. В конце концов, Ванита знала меня в контексте абулии, а люди, которым известны наши недостатки, способны (иногда) скорректировать наше поведение.

— Так что ты там надумал относительно Вермонта? — внезапно спросила Ванита.

Я опешил — мы с ней никогда не говорили о Вермонте.

— И не надо на меня смотреть как на сумасшедшую. Я видела твои записки. Сам оставил на комоде для всеобщего обозрения. «ВАНИТА, ВЕРМОНТ» — как сейчас помню. Не знаю, когда ты собираешься ехать, но имей в виду — у меня отпуск в августе. Две недели. Это намек.

Я сжал Ванитину руку.

— Намек понял.

И тут же решил отложить обдумывание отъезда в Вермонт до тех пор, пока не начнет действовать «абулиникс».

— Я тебя поцелую, хоть от тебя и разит перегаром, — заявила Ванита.

— Рискни, — промямлил я.

Я вышел на Одиннадцатой.

— Позвони мне, — сказала Ванита, и я ответил:

— Обязательно.

Я побежал к маминому дому. Я бежал по типичной среднеклассовой улице, мимо автомобилей всех марок и поколений, мимо опушенных первыми листочками деревьев, мимо здания начальной школы — бетонного, с алюминиевыми стеклопакетами, выкрашенного в основные цвета спектра. Обычно на улицах Нью-Йорка я не заострял внимания на особенностях архитектуры. Меня не оставляло ощущение некой предопределенности свыше: дескать, эта улица и этот дом уже заняты, незачем фиксировать их в памяти. Но Одиннадцатая улица действительно была славным местечком — если, конечно, представить на веранде себя или своих друзей. Мама переехала сюда всего за несколько месяцев до описываемых событий, после того, как во второй или третий раз порвала с доктором Хайаром. Так совпало, что именно в этот период она стала очень набожной.

Мама жила теперь в доме из коричневого камня, отличавшемся от остальных лишь тем, что его фасад скрывался за строительными лесами. В Нью-Йорк она переехала, «чтобы не расставаться с детьми», и, если вы представляете себе карту нашего славного города, вам ясно, что мама в последние годы медленно, но верно к этим детям приближалась. Сначала она жила у миссис Хоуленд в Верхнем Ист-Сайде; затем удачно съехала к доктору Хайару в небольшой престижный район, который, кажется, кроме нее, уже никто не называл Тертл-Бэй; наконец, сняла вот эту квартиру по соседству с больницей Святого Винсента — примерно за месяц до того, как стены последней стали могилой для жертв 11 сентября. Затем мама, видимо, на почве антитеррористической паранойи, порвала с доктором Хайаром — кстати сказать, славным дядькой с чувством юмора, практикой ортопеда, очень волосатыми руками и синуситом, — и теперь снова была одна. Бог знает, чем она занималась целыми днями. У меня сложилось впечатление, что арендодатель убеждал маму, будто фасадные работы близки к завершению, гораздо чаще, чем в подтверждение его слов на лесах нарисовывались люди в касках и комбинезонах. Меня возмущало, как этот прохвост и его команда умудряются растягивать, словно сетку на фасаде, мамин и без того не короткий переходный период, во время которого она старалась привыкнуть жить без папы, восполняя его отсутствие разными доступными ей способами.