Пиши рьяно, редактируй резво - читать онлайн книгу. Автор: Егор Апполонов cтр.№ 92

– Что же сталось с прозой текущего момента? Почему?

– С ней сталось ровно то, что я сказал. Она обеднела. Попала под паровоз, под идею паровоза. Довоплощенные в ХХ веке идеи скорости и доступности понемногу обобрали ее. «Быстро и легко» теперь главные требования человека к реальности. Ну и к чтению тоже. Понятно, что язык пребывает в вечном движении, что неминуемы языковые революции (хотя сущность половины всех культурных революций сводилась к тому, что писательский или композиторский плуг выворачивал именно что архаические, «позабытые всеми» пласты языка, и они черно лоснились жирной новизной). Понятно, что затаскивать в роман о современности какие-то «ендовы» и «елани» – это как бы немного смешно. Но из этого вовсе не следует, что надобно рабски ложиться под реальность. Литература захотела стать немножечко не тем, в чем заключалась ее сила: немного «Фейсбуком», немного рэп-баттлом, немного КВНом, немного «дневником», немного «документом»… и в результате стала наполовину неизвестно чем. Ну и что она может? По мне, так старые возможности утрачены, а новые не приобретены.

– Ты самокритичен? Хемингуэй переписывал последнюю страницу «Прощай, оружие!» сорок семь раз, пока не нашел нужные слова. Много ли ты исправляешь в своих текстах? Когда ты понимаешь, что текст готов?

– По мне, так с правкой как с ремонтом: закончить это невозможно – возможно только остановиться. Всегда будет что-то не так. Вернешься к какому-то старому тексту, посмотришь другими, новыми глазами – там абсолютно все будет не так. Так что в какой-то момент говоришь себе – хватит, если ты не закончишь это сейчас, то не закончишь никогда.

– «Переписывая, вы оправдываете собственное топтание на месте», – считал Джон Стейнбек. Ты согласен с таким подходом к работе?

– Мне кажется, такой подход нельзя признать универсальным. Универсальных рецептов вообще не существует. По мне, так ты просто попадаешь в поток и движешься со скоростью этого потока. Порой необходимые слова находятся и расставляются сразу, порой – наоборот. Пока не найду нужные слова в пределах одного предложения, дальше не двинусь. Если речь идет о подвесном мосте, то представить себе конструкцию с пустотой посередине невозможно.

– Сколько черновиков тебе обычно требуется? Ты пишешь в хронологическом порядке или в произвольном?

– До какого-то времени я вообще не знал, что такое «черновик». Потом стало понятно, что лень слишком дорого мне обходится, а моральные муки, как говорится, сильнее физических. Есть стадия геологоразведки, когда ты еще толком не представляешь, что именно найдешь, но точно знаешь, что бурить надо именно здесь, а не где-то еще, потом идут «добыча», «обогащение», фильтр грубой очистки, фильтр тонкой очистки… и все это в пределах двух-трех черновиков, где изначальная история порой изменяется до неузнаваемости. Мне предпочтительнее двигаться подряд, изначально выстраивая текст в том порядке, в каком он и будет прочитан, но так не всегда получается. Иногда проводишь да конца одну сюжетную линию, потом начинаешь вторую, занимаешься одним героем, а второму говоришь: подожди, я пока еще не знаю, кто ты и чем ты занимался в пятом классе…

– Ты «садовник» или «архитектор»?

– Ни то, ни другое, ни третье. В начале всегда есть некий «эйдос», «храм», «Небесный Иерусалим» романа, и надо этот «эйдос» проявить, материализовать, и воплощение всегда оказывается хуже, соотносясь с тем «эйдосом», как сельский Дом культуры с Парфеноном. И там и там античные колонны – на этом-то все сходство и заканчивается. В общем, я не планирую. Я, скорее, такой ходок за три моря – ну вот как дурачки уходили из своих деревень на поиски затерянного града Китежа. Но все-таки при этом надо кое-что уметь: ориентироваться по звездам, пользоваться компасом, держать ноги в сухости… и вообще знать хотя бы примерное направление поисков, а не по принципу «в Крыму тепло, там яблоки». Бывало так, что я предельно четко представлял себе сюжетную конструкцию от точки входа до финала, но это не сильно облегчало задачу наполнить ее горячей кровью.

– Когда нет вдохновения, что ты делаешь? Продолжаешь писать или откладываешь рукопись?

– «Вдохновение» – это шоколад с балериной на обертке. Одно из самых блевотных слов, как я уже говорил. Я бы вообще запретил им пользоваться. Есть подъемная сила и тяга, но они не предшествуют процессу письма – скорее, развиваются уже в самом процессе. Иногда вам приходится долго ворочать ключом зажигания. И вообще залезать под капот. А дооткладываться можно до того, что будет, мягко говоря, поздновато начинать.

– Но все же скажи, пожалуйста, как выглядит у тебя копание в капоте?

– Это, собственно, и есть процесс письма. Просто нужное слово находится не сразу, а скажем, через полчаса, но зато когда найдено, то разом тянет за собой всю свору остальных до какой-то логической точки.

– Ты говорил, что больше всего мешает писать лень. Как ты с ней борешься?

– Я даже не помню, чтобы я это говорил. В общем-то я, конечно, Обломов такой – с той только разницей, что все свои мечтания переношу на разные носители. И вообще есть диктат языка, который превращает из Обломова в Захара: «За-ха-ар! За-ха-а-ар! Подай! Принеси!..»

– Ты ведешь довольно замкнутый образ жизни, в сети почти нет твоих фотографий. Стараешься ограничивать публичность?

– Есть такой анекдот – про неуловимого Джо. Никто не мог его поймать, потому что он был на хрен никому не нужен. Так вот, я не прячусь. Меня можно найти. Я не более и не менее публичен, чем любой, скажем, слесарь. Если кто-то решит наградить меня почетной грамотой, то приду и раскланяюсь. Если кто-то выпить со мной хочет, то я выпью, тем более если меня угощают и если человек не будет мне противен органически. Но все время куда-то ходить да еще и лицом приторговывать в ящике – вот это совершенно не мое.

– Почему в России издается так много плохой литературы?

– А когда и где ее издавалось мало? Однажды у меня возникла совершенно фашистская мысль: если не будет всего этого говна, то на чьем же тогда фоне выделяться?

– Как пробиться? Что ты посоветуешь писателю без имени, который хочет издать написанный роман?

– Тут только одно железное правило: если вам отказали, значит, ваша вещь – говно. Даже если на самом деле это не так и вы пали жертвой масонского заговора в российских издательских и премиальных структурах, вам все равно полезней будет думать, что написанное никуда не годится. «Пробиваться» не надо – лучше сразу идти убивать. Сличить свою хрень хоть с Толстым, хоть с последним лауреатом «Букера» и понять, что твой уровень – это уровень плинтусной плесени. А чисто технологически – адреса всех почтово-мусорных ящиков легко найти в сети.

– Какова судьба твоего первого романа? Как быстро его опубликовали?

– Ну, «первых» было столько… С одним я поступил в Литинститут, с другим защитился… какие-то еще бесформенные полуфабрикаты были. Еще раз скажу: мне и вправду везло. Реальность неправдиво быстро прогибалась под тяжестью слов – хотя бы уже в силу их количества. Я раза три-четыре посылал романчик по уже не действующим электронным адресам, а когда попал в действующий, то из питерской «Амфоры» мне написали: берем. Письмо с таким красным восклицательным знаком. Потом позвонил Бояшов и, зажимая нос от вони, объявил, что текст, вообще-то, дерьмо, но он вынужден в нем ковыряться, коли уж договор со мной уже подписан.