Пиши рьяно, редактируй резво - читать онлайн книгу. Автор: Егор Апполонов cтр.№ 76

Шамиль Идиатуллин – о композиции в литературе, роли чтения в жизни писателя, удаче и тяжелом труде.

– Вы сказали, что в журналистику пошли, потому что вас писательство манило. Почему не стали поступать в Литинститут?

– Писательство не то чтобы манило – я просто лет в восемь понял, что в морпехи не пройду по здоровью, потому твердо решил стать писателем. Держался в этом намерении довольно долго: сразу начал роман про пиратов с лазерными пушками, рассказы писал, некоторые даже закончил и отправил куда-то – в «Пионерскую правду», «Юность», «Парус». А годам к четырнадцати понял, что не прохожу и в писатели – не по здоровью, а по сумме недостающих тактико-технических характеристик: от окладистой бороды и до складности текстов. Ну и вообще «буду писателем» – это не столько серьезный жизненный план, сколько такая влажная мечта, которой и делиться-то с окружающими стыдно. А окружающие – ну и родители в первую очередь – как раз советовали попробовать что-нибудь связанное с журналистикой. Попробовал. Повезло – попал в хорошие руки. Стал юнкором, начал писать заметки, завелся, увлекся… к тому же времена перестроечные были, мечта журналиста. Ну и к шестнадцати годам, когда окончил школу, ни о каком писательстве уже и не думал. Журналист – и точка. А там посмотрим. Так и вышло, к счастью: и журналист, и там посмотрели.

– Вы писатель, время от времени становящийся журналистом, или все же журналист, который пишет время от времени книги?

– Я точно не настоящий писатель, а книги до четвертой вздрагивал, когда меня так называли. Теперь-то вздрагивать поздно, понятно, но все равно детский тот стыд и пугающая радость иногда накрывают. К сожалению, я и журналистом себя назвать не могу, потому что статей почти не пишу. Скоро лет двадцать как я редактор и даже, прости господи, медиаменеджер. Поначалу это дело получалось совмещать с нормальной журналистикой, потом был счастливый побег в обозреватели лучшего в мире журнала «Коммерсантъ-Власть», но потом меня поймали и вернули в газетные начальники среднего звена. Поэтому у меня и получается писать книги.

– Все еще чувствуете себя самозванцем в писательстве?

– Есть маленько. Так-то все самозванцы – кроме тех, кто подчинился какому-нибудь призыву пятилетки и партии с правительством, – но у меня еще и получалось все время проскакивать мимо форматов, правил и размеров. Но сейчас хотя бы научился не оправдываться.

– Маяковский однажды заметил, что «первая работа поэта всегда “свежее” позднейших, так как в нее вошли заготовки всей предыдущей жизни». Расскажите о своей первой книге – «Татарский удар». Как пришла идея?

– В двадцать пять лет, на пятом году работы в казанской газете, которая сперва называлась «Известия Татарстана», а потом «Время и Деньги», я совершил очередной мощный карьерный скачок – стал из завотделом промышленности замом главреда. Эта должность не позволяла мне писать на постоянной основе, а работа на «Коммерсантъ» – я тогда уже сотрудничал с ним – тоже была нерегулярной. Не помню уже, чего я боялся: что потеряю квалификацию или что «нахлынут горлом и убьют» все вот эти слова и смыслы, которые я с детства привык генерировать и выплескивать: соответствующая железа расторможена, поди ее останови, опухоль во весь организм будет. В любом случае, я сразу вытребовал себе право на еженедельную колонку, довольно хулиганскую и дерзкую даже по тем временам. Там я каждую неделю изощрялся на актуальные политико-экономические темы, глумился и двигал прогресс в рамках закона и газетного формата, который предполагал все-таки жесткую привязку к факту. Колонка «7 дней» прожила почти четыре неплохих года (ее читали, цитировали и даже перепечатывали), а к весне 2001 года скончалась естественной смертью. Времена изменились, я подустал, читатель, боюсь, тоже. Но привычка копаться в событийке, пытаться понять, что дальше-то, и писать об этом – осталась. И начала меня душить. Я пытался этот захват не замечать, а потом сообразил, что если писать для себя, то можно не оглядываться на формат, ожидания читателя и даже фактический базис. Югославская и чеченская войны были свежи в памяти, Путин выстраивал новую вертикаль, региональные элиты сопротивлялись, народ не безмолвствовал, почти каждая значимая фигура классно отрабатывала самую острую постановку вопроса «а что, если?..» – и этот вопрос не давал мне покоя. А потом пришла… нет, не идея, пришел образ – маленький мальчик будит отца, чтобы тот посмотрел, как там вдали, за рекой, полыхают зарницы разбомбленного Казанского кремля. И я, поворочавшись, встал среди ночи, потихоньку включил компьютер и начал набивать пролог к роману «Rucciя».

– Как вы считаете – где-то там, наверху, все эти картинки лежат и ждут «своего» писателя»? Или писатель все же что-то создает, а не принимает сигналы сверху?

– Нет никакого ящика, из которого отец Кабани вытаскивает то мясокрутку, то горючую воду. Ни «наверху», ни где-то еще – в готовом виде, во всяком случае. Есть жизнь, которая сама по себе и миллиард ящиков, и триллион котиков Шрёдингера. Она умеет складывать пяток банальных стекляшек в обалденную калейдоскопию – и таких стекляшек в жизни больше пяти, в миллионы раз больше, в каждой жизни, самой бедной на события жизни, в каждом ее миге. Писатели просто умеют – иногда – складывать такую калейдоскопию самостоятельно, да так, чтобы не только красивенько, но и чтобы по мозгам дало.

– То есть писатель – все же не проводник, принимающий уже написанные «где-то там, наверху» тексты, а сам тексты создает?

– Сам-сам. Не отмажется. Господь создал и разделил миры, землю и небо, на Земле случились голоцен, эволюция, прямоходящий человек и художественная литература, меня родила мама – но ни мама, ни первый прямоходящий человек, ни Создатель не отвечают за то, что я тут понаписал.

– Ваш литературный дебют состоялся в тридцать три года. Что вы почувствовали, открыв свеженапечатанную собственную книгу?

– Счастье, конечно. Я долго не верил, что допишу книжку. Все время что-то мешало: я два раза поменял работу, переехал в Москву, упал в совершенно непривычный режим офисной работы с 10 утра до 12 ночи, два месяца жил без семьи, потом перевез ее: детей надо устраивать в школу-садик, мебель покупать, ну и так далее. Когда справлялся с рабочими и бытовыми проблемами, заедало суеверие: только придумаю сцену бомбежки Белого дома, случается 11 сентября – откладываю книгу, ну ее на фиг. И так всю дорогу. Ну и когда уже дописал, понял, что у книги, которая кончается словами «Потому что никто никогда не убивает детей», шансов быть опубликованной после Беслана немного. И когда книжка все-таки была принята, была напечатана и приехала ко мне первыми авторскими, еще за несколько недель до начала продаж – это было химически чистое счастье.