На домофоне сбоку от двери ближнего от парковки дома обнаружил кнопку с надписью «Патц, Л.».
Жилой комплекс потихоньку начинал просыпаться. Жильцы выползали из домов и садились в машины или пешком шли в «Данкин Донатс», расположенный чуть дальше по улице. Большинство – в деловых костюмах. Одна женщина, выходившая из дома Патца, любезно придержала для меня открытую дверь – в престижных пригородах для сталкера нет лучшего способа замаскироваться, чем изобразить из себя чисто выбритого белого мужчину в одежде для бега, – но я с признательным выражением лица покачал головой. Что я стал бы делать в доме? Постучался бы к Патцу в дверь? Нет уж. Пока что было слишком рано.
Тогда в моей голове еще только зарождалась идея, что Джонатан действует уж очень нерешительно. Его мышление – это мышление адвоката защиты, которого вполне устраивает предоставить стороне обвинения нести бремя доказывания, а потом обойти его на перекрестке, пробить в версии Лоджудиса пару-тройку брешей, а далее – апеллировать к жюри тем, что да, действительно имеются кое-какие улики, которые указывают на Джейкоба, но их недостаточно. Я же всегда предпочитал нападение. По правде говоря, я сильно недооценивал Джонатана. Но я знал, и он, вне всяких сомнений, тоже, что более выигрышная стратегия – это подкинуть присяжным альтернативную версию. Они наверняка зададутся вопросом: если Джейкоб не убивал, то кто же тогда убил? Необходимо было предложить им историю, которая удовлетворила бы этот интерес. Мы, люди, гораздо легче клюем на истории, нежели на абстрактные концепции вроде бремени доказывания и презумпции невиновности. Мы всего лишь примитивные существа в поисках увлекательных историй, и с древнейших времен в нашей природе ничего не изменилось. Нашей историей должен был стать Патц. Я отдаю себе отчет в том, что это звучит расчетливо и бесчестно, как будто победа на суде была всего лишь вопросом выбора верной тактики, так что позвольте мне добавить, что в данном случае эта контрверсия оказалась правдой: Бена Рифкина действительно убил Патц. Я знал это. Дело оставалось лишь за тем, чтобы заставить присяжных увидеть правду. Это было все, чего я хотел в отношении Патца: основываясь на уликах, выстроить правильную версию, как я делал всегда. Вы скажете, что я слишком много протестую, пытаюсь представить себя в выгодном свете – защищаю свою версию перед присяжными. Что ж, должен признать наличие изъяна умозаключения «это сделал Патц, потому что Джейкоб этого не делал». Но тогда это не было для меня очевидно. Я – отец Джейкоба. И в итоге оказался прав, подозревая Патца.
12
Откровения
Идея привлечь к делу психиатра принадлежала Джонатану. Оценка дееспособности и объема уголовной ответственности – это стандартная процедура, убеждал он нас. Однако беглый поиск в Интернете показал, что психиатр, которого он выбрал, была крупным специалистом в области вопросов влияния генетической наследственности на поведение. Вопреки собственным словам об абсурдности «гена убийцы», Джонатан готовился в случае необходимости встретить проблему во всеоружии. Я же был убежден, что, какова бы ни была научная ценность этой теории, Лоджудису никогда не позволят выступить с подобной аргументацией перед присяжными. Этот довод представлял собой прилизанную наукообразную версию старого процессуального фокуса, который юристы называют «ссылкой на наклонности»: если обвиняемый имеет обыкновение делать подобные вещи, значит он, скорее всего, это и сделал, даже если обвинение не может этого доказать. Все просто: допустим, обвиняемый специализируется на ограблении банков; ограблен некий банк – мы все знаем, кто приложил к этому руку. Это такой способ для обвинения подтолкнуть присяжных в нужном направлении, несмотря на неубедительность доводов. Ни с одним судьей этот номер у Лоджудиса не прошел бы. Немаловажно и то, что наука о генетически обусловленном поведении просто еще не была развита настолько, чтобы ее приняли в суде. Это новая область, а закон намеренно отстает от науки. Суды не могут позволить себе допускать ошибки, полагаясь на передовые научные теории, которые еще не подтвердились. Я не винил Джонатана за то, что он готовился оспаривать теорию «гена убийцы». В нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть. Адвокату необходимо быть готовым ко всему, даже к крохотному шансу того, что судья может принять довод о гене убийцы. Меня беспокоило то, что он не спешил посвящать меня в свои замыслы. Джонатан мне не доверял. Я-то воображал, что мы с ним будем действовать как одна команда, собратья по юридическому цеху, коллеги. Оказалось же, что для Джонатана я всего лишь клиент, хуже того – клиент непредсказуемый и ненадежный, которого следует держать в неведении.
Наши встречи с психиатром проходили на территории больницы Маклина – психиатрической клиники, где работала доктор Элизабет Фогель. Мы встречались в голом, без единой книги, кабинете. Из мебели в нем было всего несколько кресел да пара низеньких столиков. По стенам развешены африканские маски.
Доктор Фогель оказалась крупной женщиной, но при этом отнюдь не пухлой; в ней не было ни капли бледной мягкости человека, принадлежащего к академической среде, хотя она к ней принадлежала. (Кроме больницы Маклина, она преподавала и занималась исследовательской работой еще и на медицинском факультете в Гарварде.) Впечатление массивности она производила скорее благодаря широким плечам и крупной, несколько угловатой голове. Кожа у нее была оливковая и, хотя на дворе стоял еще только май, уже очень загорелая. Волосы, почти полностью успевшие поседеть, коротко подстрижены. Никакой косметики. В смуглой мочке уха сверкало созвездие из трех бриллиантовых сережек-гвоздиков. Я легко мог представить, как она каждые выходные отправляется в пеший поход куда-нибудь по опаленным солнцем горным тропам или сражается с волнами в заливе Кейп-Код. Она была величиной и в смысле научного веса, что лишь добавляло ей внушительности. Для меня так и осталось загадкой, почему такая женщина вдруг выбрала для себя скромную, требующую терпения работу психиатра. Ее манера держаться наводила на мысль о том, что ее раздражают глупости, которых за свою жизнь наверняка выслушала очень немало. Вместо того чтобы сидеть и молча кивать, как полагается психиатрам, она всем телом подавалась вперед, склонив голову набок, как будто хотела как можно лучше тебя слышать или жаждала хорошего откровенного разговора, настоящей истории.
Лори выкладывала ей все без утайки, взахлеб. В этой матери-земле она чувствовала естественную союзницу, эксперта, способного разъяснить ей проблемы Джейкоба. Как будто доктор была на нашей стороне. В этих долгих обменах вопросами-ответами Лори пыталась воспользоваться знаниями доктора Фогель. Она допытывалась у нее: как понять Джейкоба? Как ему помочь? Лори не знала терминологии, не обладала специальным теоретическим багажом. Она хотела выжать все это из доктора Фогель. И то ли не отдавала себе отчета, то ли просто не считала сколько-нибудь важным, что доктор Фогель занята примерно тем же в отношении ее самой. Не поймите меня превратно, я ни в чем не виню Лори. Она любила сына и верила в психиатрию, в силу говорильни. И разумеется, была не в себе. Напряжение нескольких недель жизни под дамокловым мечом предъявленного Джейкобу обвинения уже начинало сказываться, и возможность излить душу перед благодарным слушателем вроде доктора Фогель в этих обстоятельствах очень подкупала. И тем не менее я не мог позволить себе сидеть сложа руки и смотреть на это. Лори была полна такой решимости помочь Джейкобу, что едва не подвела его под монастырь.