Азарел - читать онлайн книгу. Автор: Карой Пап cтр.№ 8

Эта картина — первое одевание дома — часто возвращается ко мне во снах, а за нею теснятся другие: первый раз за едой, первая игрушка, моя первая прогулка по квартире, первый сон, купание, и на всем, я чую, лежит запрет и проклятие деда Иеремии. Я не смею коснуться ни воды, ни хлеба, ни игрушки. Он, страшный старик, признавал только один род хлеба — который он сам месил и невесело благословлял, один род воды — в которую он с бормотаниями окунал меня. А когда я вижу игрушку, огонь вспыхивает в моем воображении — тот, что он в свое время разжигал под моими игрушками.

А цветы! Когда я впервые вижу, как мать возвращается с рынка, и на сумке, сверху, лежит букет, вся картина кладбища в Б. вдруг воскресает! От красивых астр на меня тревожно веет удушливым запахом кладбищенских сорняков, я вижу кривую усмешку камней, грозное изобилие жимолости и судорожно ухожу в себя. Достаточно, чтобы до меня донесся откуда-то запах цветов, — и вот меня уже преследует воспоминание о дворе и кладбище в Б., и если я вижу в руке отца форинт, который блестит, если в доме зажигается свет, хоть какой, хоть огоньки пятничных свечей, я мечусь в испуге, ища защиты. Каждый вечер, как стемнеет, я слышу дедушкин храп, сопение, бормотание, тишина и темнота значат, что он здесь, рядом со мною, и я в панике: где он? А если его здесь нет, почему он все не приходит? Чем дольше он не приходит, тем тверже я уверен, что он придет таким, как я его видел в последний раз, или еще ужаснее.

Как я все-таки оделся, как принялся есть, мыться, играть, ложиться в постель, — не знаю.

Но только я вижу себя: на мне уже новая одежда, я чисто вымыт, я уже ем, со страхом, правда, но зато с волчьим аппетитом, а иногда и играю, судорожно оглядываясь: всё жду, когда же обрушится на меня рука дедушки Иеремии…

Отец показывает мне фотографию, на ней могила, в которой покоится дедушка Иеремия, «потому что он был стар и изнурен». Я не узнаю кладбища на фотографии и не верю, что «изнурен». И разве не тогда был он страшнее всего, когда был совсем неподвижен? А что «только душа его жива на небесах», далеко наверху, где она «рядом с Господом», и никогда оттуда не вернется, потому что «благо ей там», — это только еще хуже для меня: я должен ломать голову над этой «далью», над этими «небесами», над этим «верхом» и «благом». Часами я гляжу в окно, караулю небо между крыш, не оттуда ли придет душа дедушки Иеремии?

Уже осень. Птицы улетают, воробьи укрываются между домами, я вижу их стайки здесь и там, подобно как в Б. между акациями в пыли. Не знак ли это, что дедушка Иеремия скоро появится? Может, вдруг возьмет и постучится в окно. Весь дрожа, я шарю под рубашкой, ищу молитвенную бахрому, в ужасе допытываюсь, где мой старый передник: дедушка идет! дедушка идет!

Я должен еще раз прожить от начала до конца всю человеческую первобытность. Когда в каждом новом явлении играл какой-то бог, пугая ошеломленного человека. Но для меня единственный бог — это он, Иеремия, в каждом новом явлении таится только он, воплощенный, непостижимый в своих истоках великий Страх, великое Бедствие, великий Похититель: Смерть!

Все, что так или иначе вызывает страх, приводит на ум его, старика. Небо, если затягивается облаками, осенний вихрь, если ломится в двери, молния, если гремит и грохочет, — а он еще нагнетает страх.

Не может быть, чтобы он больше не пришел. Я не могу поверить, не могу забыть…

Но не только все новое и страшное приводит его на ум, и страх усугубляется, — странное и нежданное ведет к тому же.

Если является гость, или к отцу приходят верующие по старинке, в долгополых кафтанах, или отец уезжает в коляске на свадьбу или на похороны, сразу приходит мысль: сейчас он увидится с дедом. Если отец запаздывает, мать задерживается, брат с сестрой притаились где-то вдвоем, без меня, если в доме пасмурно: не дедушку ли Иеремию ждут? Если нищий приник к дверям, если пришел человек, которого никто не знает: не он ли это в конечном счете?

А шумы, которые беспрерывно меняются! С первого этажа с трудом доносится клекотание печатной машины, во дворе выбивают пыль, из галерей просачивается шарканье щетки по полу, шарманка, скрипка, рояль, девичье пенье! Пока я разгадал их происхождение и назначение, они уже воскресили старика. Свежесть любого из моих переживаний покрывала ранняя изморозь — дух дедушки Иеремии и его Элохима. Я беспрерывно дрожу и зябну, подозрения не оставляют меня, но именно оттого, что я боюсь всего и всякого, я стараюсь не упустить из виду ничего, от мебели до посетителей, от шума ветра до звуков скрипки, но ни на чем не могу и сосредоточиться надолго, потому что все время и отовсюду разом надо ждать его — дедушку Иеремию. Особенно слежу за дверьми, за окнами, где есть щели, есть зарешеченные уголки, где густые тени, в которых можно притаиться, — слежу-брожу, сперва по нашей комнате, потом по всему дому… Мать, отец, брат с сестрою постоянно ищут меня, но я беспрерывно в пути, останавливаюсь у окон, гляжу, и мой взгляд тоже блуждает беспрерывно, и я никому не даю покоя.

Отец пишет свою проповедь и вдруг замечает, что я подглядываю из-под его стола; я мешаю матери, которая шьет или стряпает, потому что слежу за нею исподлобья, странными глазами, сидя на корточках у плиты, зажав в руке какую-то игрушку. Я мешаю служанке, которая тащит тяжелую лохань, несет дрова или уголь; мешаю брату с сестрой, которые уже давно учатся прилежно. И если кто окликает меня, отзываюсь ворчливо и подозрительно: «Чего тебе? Какое твое дело?» И если спросит, что это я расхаживаю, об чем тревожусь, у меня один ответ: «Ищу дедушку Иеремию, а тебе-то что? Не хочу с тобой говорить!» И бреду дальше.

Сколько времен года миновало под знаком дедушки Иеремии? что изгнало его из моего малого мироздания: тщетность ожидания или время в сочетании с моим возрастанием? — не знаю. В конце концов, дедушка Иеремия доподлинно умер; но с той поры как его дух перестал приводить в движение мою малую вселенную, место страха, который так рано измотал мои нервы, немедленно, по закону противодействия, захватил другой бес: скука. Какая печальная неподвижность завладела вдруг всею моею жизнью, как опустели укромные уголки, щели, как застыли тени, и как всё остановилось, всё — и вещи, и люди! Моя скука ненасытно росла, и квартира ни за что не желала превращаться в волшебный домик, чтобы потешить меня неведомыми и нежданными игрушками.

Никакой дух игры не выпархивал из мебели, стулья не становились на цыпочки и не пускались в пляс вокруг большого круглого стола, чтобы меня уважить и развлечь, и от печки не услыхать было никакой музыки, кроме ворчания на манер дедушки Иеремии. Напрасно я выкрикивал в нее самыми диковинными голосами — осенний ветер отвечал все одно и то же: ууу, ууу, ууу… Эта нагоняющая страх музыка не доходила до слуха стульев, так чтобы они закружились в вальсе, медленно, со щемящею меланхолией, или чтобы разнузданно запрыгали друг через друга: сказать по чести, именно этого я от них и ждал в глубине души. Напрасно я их подбадривал: хоп-хоп! — они как были, так и сидели на корточках, неподвижно, вокруг стола, будто вокруг своей матери. А зверинные головы и лапы, вырезанные на ножках стола! Напрасно я разглядывал их так упорно, с тех пор как перестал искать среди них грозную душу дедушки Иеремии: они ничего больше мне не открывали.