Азарел - читать онлайн книгу. Автор: Карой Пап cтр.№ 10

Но как напрасно я ждал и надеялся!

Она вела разговор только с огнем, что, мол, слишком много дров поедает, с жиром, что, вроде бы, слишком дорого за него отдала, да с овощным рагу, что ох, как много муки ушло на заправку! И о вкусе и запахе продуктов она говорила не со мной, а только со служанкой, ей она рассказывала про мясника, который, кажется, опять надул с этим куском: в нем полно костей; про пекаря, которому надо бы швырнуть в физиономию его булочки-недомерки; про торговок, которые чего только себе не позволяют на рынке! И наконец — про всех вместе, про то, что каждый загребает деньги, трудные, дорого достающиеся деньги!

О, какие пошлые то были сказки!

Словно бы мясник с костями, пекарь с булочками-недомерками, рыночные торговки и вообще все, кто «загребает во множестве трудные деньги», втерлись между мною и матерью, и напрасно я ждал, что однажды она все-таки вырвется и бросится ко мне. Но нет, скорее похоже было, что каждый отрывает от моей матери по куску, и она становится все больше незнакомкою для меня, уже только голос я и узнаю, да и тот словно бы звучит откуда-то из дальней дали…

О, если бы, по крайней мере, этот голос издалека сказал: нет для тебя ни поцелуя, ни сказки, ни песни, ни музыки, извини, я всего только обыкновенная домашняя хозяйка, и больше ничего. И не жди от меня ничего большего, но и по другой матери не тоскуй, люби меня такой, какая есть… Но и того не случилось! Тот далекий голос, что еще оставался у меня от матери, даже этого не умел выговорить, я должен был подступить к ней вплотную, чтобы убедиться, как мало мне от нее остается! Тогда она наклонилась ко мне и, с беглым поцелуем, промолвила:

— Будь умницей, иди в свою комнату и не шуми. Сейчас придут братец с сестричкой и отец и будем обедать.

И так как я не уходил и продолжал вертеть шеей, она сунула мне в руку ломоть хлеба с маслом:

— Ну, иди же!

И я вышел. Но до чего ничтожный был этот поцелуй, и ничего не стоил этот хлеб! Тем не менее я жевал его, продолжая бродить по пустой квартире, из комнаты в комнату, мрачный и недоумевающий: что же это такое со мной приключилось? Я по-прежнему желал материнских поцелуев, сказок, пляски, но желание было спрятано глубоко, под сердечными ранами, или, может быть, еще глубже… Оттуда оно посылало только чувство стеснения, переполняющее до отказа и тем туже связанное со стыдом и с гордынею. Наверно, я и понятия не имел, чего, собственно, ищу, пристойно ли, можно ли требовать еще поцелуев, другой любви, хотеть танцев, песен и нежностей — ведь я ничего не знал о других матерях и других, схожих со мною сыновьях. Как если бы кому шепнули на ухо, а он не понял, как если бы кто видел сон, а проснувшись, забыл, — так именно шептала мне общая кровь о том, чего я так горячо ждал от матери… О, если бы, слыша голос крови, я бы еще и понимал, чего требует он от меня и что я должен требовать от матери, если бы я подбежал к ней, если бы мог крикнуть: вот какою надо тебе быть! Вот чего жду не дождусь от тебя! Вот чего хочу! Только тогда ты будешь моей матерью по-настоящему! Но я слышал только голос, голос крови, а слов не понимал, только тосковал, но не знал, что это за тоска, которая бесформенно клубится в преисподней моего сердца, и, бредя из комнаты в комнату, напрасно вглядывался в бездонный мрак своего сердца, оттуда не доносилось ничего, кроме жалоб неведомой тоски: стесняющий, голодный, однозвучный стон.

Ужасная, мучительная тоска, которая не может подняться из глубины сердца на свет разума и воли, чтобы там, на свету, сделаться тем, чем ей должно и можно, но только томит и давит оттуда, из глуби; против не знающей облегчения боли, которую несешь ты, какой пустяк мука несбывшегося или задушенного порыва! Ты дьявол, ты доподлиный ад, ты своим непонятным стенанием палишь исподнизу мир, но ты не только огонь и ад, дьявол-губитель, ты раздуваешь, вдобавок, огонь воспоминаний, подле которого темноликий Гефест кует свои изделия…

И подле твоего огня вижу я этого мальчика, который бродит из комнаты в комнату и, стиснутый непонятной тоскою, бубнит вслед за матерью: «Опять надул проклятый мясник… в глаза бы ему бросить все эти кости… — И слова мои меж тем становятся все горше и горячее, и в уголке гостиной я уже выкрикиваю злобно: — Каждый только и знает, что загребать деньги!»

Может быть, я ожидал, что в ответ на выкрик появится мать и угадает то, чего я сам не знаю: разгадает, растолкует бесформенные тени, которые стонут в глубине моего сердца? Но этого не случилось, и я расплакался, сам не понимая отчего, и снова пустился бродить из комнаты в комнату, слезами выспрашивая стонущую невнятно глубину своего сердца…

А когда выплакался, снова завел, отчаянно и неукротимо: загребать деньги!

Мать вбежала в испуге. А я рассмеялся ей в лицо.

— Ты испугал свою мать — и еще смеешься! Какой скверный мальчишка!

Я смотрел на нее с упрямой и каверзной улыбкой, не ведая, виден ли на моем лице вопрос: какой скверный? Догадайся! Почему я скверный?

Но мать не догадалась. Она только вздохнула, а я продолжал бродить по дому. «Она боялась и боится, — думал я. — Это моя мать…»

Потом я ждал брата с сестрой.

Как только со двора, где находилась школа, слышался гомон, я уже жадно подкарауливал в прихожей, и когда с лестницы доносился стук Олгушкиной сумки, отворял двери. Я ждал, что она закричит, и бросится мне на шею, и скажет, как она соскучилась по мне в школе и как рада увидеть меня, наконец!

Но мне и в голову не приходило, что она ждет того же самого от меня! Так что я просто отворял дверь и говорил: Олгушка! — а она только и откликалась, что: я здесь.

Потом мы испытующе смотрели друг на друга, и в наших глазах было одно и то же: дай сперва свое сердце ты, а потом и я дам свое! Ни один не двигался, чтобы сделать шаг навстречу другому, а Олгушка между тем уже сбрасывала сумку и направлялась в кухню, к матери.

Жадно, с блестящими глазами следовал я за нею. Не найдя в ней сестринского сердца, как ожидал, я хотел, по крайней мере, порыться в сумке, узнать, отчего она стучит, и хватал сразу, как Олгушка снимет. Но она ревниво перехватывала: не попросил моего сердца — не получишь и сумку! Сперва она хотела положить ее на обычное место, под умывальник, но, видя, что я подглядываю, стала искать места получше, прошла во вторую, в третью, в четвертую комнату, волоча сумку за собой, и всюду я — по пятам. Нигде не нашла она такого надежного, укромного места, чтобы я раньше или позже не добрался до сумки. И все больше краснела от злости, а я смеялся.

Бедная сумка! Теперь ей надлежало заместить наши сердца, в которых брат и сестра взаимно отказали друг другу, и так она кочевала в Олгушкиных руках до самого конца квартиры, чтобы, в конце концов, попасть в руки нашей матери, а та положила ее на высокий шкаф, в сопровождении нотаций, которые были мне такими же чужими и далекими, как она сама. Мог ли я послушаться, когда искал сестру, если уж не любящую, то хотя бы такую, с какою можно ссориться! И она разве не того же, не брата искала, когда вырвала у меня стул, на который я хотел влезть, чтобы добраться до ее сумки? И вот мы уже схватились, ее большие черные глаза сверкают, маленький носик совсем сморщился с досады, толстые косички взлетают, и красные бантики на концах вспархивают, словно бабочки. Хвать! Я срываю их и убегаю куда глаза глядят. Олгушка кидается в противоположном направлении и в другом конце дома берет в заложники моих картонных солдатиков. Потом мы стоим, угрожая друг другу, стискивая каждый свою добычу, и, дрожа от гнева, обмениваемся заложниками.