Азарел - читать онлайн книгу. Автор: Карой Пап cтр.№ 21

Теперь уже не поют, только жужжат и шепчут. И вдруг замолкают. Потом только один голос поет, одинокий и глубокий, и мать снова говорит, что это по-прежнему слава Господня.

Вскоре отец и кантор подходят к большой, темной занавеси перед ковчегом Завета. Кантор отдергивает занавесь, и я вижу таинственный свет позади. Там что-то есть. Мать говорит: там священные книги. Кантор поет, а тем временем, поднявшись со скамей внизу, к ним присоединяются два старика, закутанные с головою в молитвенные платы. Сгорбленные, поднимаются они по ступеням и становятся по обе стороны ковчега Завета. По словам моей матери, они следят, чтобы не случилось чего дурного со священными книгами, потому что это было бы очень большим грехом, еще большим, чем если бы кто писал в субботу, или что-нибудь разорвал, или перемешивал угли, или бранился…

Самым первым протягивает руки в большой шкаф мой отец. Кантор больше не поет, оба старика стоят неподвижно рядом со шкафом. Все трое следят, как отец будет вынимать священные книги. Я выпучил глаза. Я ожидаю увидеть книгу, каких много видел дома: большую, черную, старую. Но то, что отец вынимает теперь из шкафа, — это совсем другое. И я выкрикиваю:

— Это не книга, мама! Что это?

Моя мать испуганно шикает: на нас смотрят многие, отец тоже поднял глаза. В страхе я прячусь за спину матери, Олгушка сердится, Эрнушко глядит вниз, не отрываясь. Я медленно высовываюсь из-за спины матери и осторожно приникаю щекой к ограде. Как раз в тот миг, когда отец передает кантору то, что вынул из шкафа. Я опять вытаращил глаза и прошептал:

— Это кукла! Мама, это кукла!

И в самом деле, я вижу юбку, как на Олгушкиной кукле, только всё в целом намного больше, и голова так и блестит, так и сияет; и кантор берет ее на руки и поет, совсем как Олгушка, когда она укачивает свою куклу.

Мать не останавливает меня. Я повторяю снова и снова:

— Да ведь это кукла! Они укладывают ее спать?

Эрнушко своего мнения не высказывает. Только Олгушка мотает головой: раз мама говорит, что это книга, значит, это книга, а не кукла.

Кантор с куклою двинулся, мой отец следом, два старика, закутанные в молитвенные платы, — вслед за отцом. Кантор поет, обращаясь к кукле, они спускаются по ступеням, проходят перед скамьями. Там уже все надели свои молитвенные платы, и теперь каждый касается платом куклы, которую кантор им протягивает. Так они идут. Я смотрю во все глаза, но мне не по душе, что впереди идет не мой отец и что не он несет куклу. Куклу несут обратно, но не в ковчег Завета, а кладут на стол перед ковчегом. Внизу теперь все садятся, мать тоже садится рядом со мной и шепчет:

— Она только издали выглядит будто кукла. Потому что написана свитком. — И она показывает пальцем на свиток. — Это верно, на ней есть одежда, — продолжает она, — одежда бархатная, и шита золотом, но это не настоящая одежда, это только для того, чтобы священная книга была красивее. А что ты принимаешь за голову, так это большая красивая серебряная корона, и тоже надета для того, чтобы сияла и чтоб еще красивее было. Но все равно, это священная книга, внутри одни буквы. Сейчас вы увидите. Смотрите! Видите?

Я вытаращил глаза. Кукла лежит на столе, и сейчас два старика будут ее раздевать. Так же, как мы раздеваем Олгушкину куклу.

И наш отец им помогает. А кантор поет.

После того, как сняли бархатное платье, один из стариков поднял ее. Теперь я не вижу ничего. Наверно, будут снимать с нее рубашку.

Сейчас она будет совсем голая и заплачет!

Но нет.

Теперь я снова вижу ее. Ее укладывают между свечами. Мать указывает пальцем и шепчет:

— Ну, теперь видишь свиток? Видите? Смотрите внимательно! Сейчас развернут, и внутри одни буквы! Глядите!

Эрнушко уже видит. Олгушка тоже кивает головой. Но в моей голове книга и кукла смешались и закрутились в вихре. Я не понимаю, что такое свиток, и не вижу букв. А теперь не вижу и куклы, всё заслонили мой отец, кантор и два старика в молитвенных платах. Напрасно мать говорит, что сейчас начнут читать из священной книги. Я недоверчиво гляжу вниз: что если они там тоже просто-напросто играют в куклы, и все, что говорит моя мать, только затем и говорится, чтобы все вели себя смирно…

Эрнушко с Олгушкой я тоже не могу толком понять. Они, как всегда, хотят быть лучше меня и теперь глядят вниз с непроницаемыми лицами, и если я что-нибудь им шепчу, не хотят отвечать, а моя мать достает другой молитвенник и читает. С улыбкой подозрения я шепчу ей:

— Это точно, что они не играют в куклы?

Мать усмехается про себя и машет на меня рукой:

— Ты что, не слышишь? Они уже читают!

Снова гляжу сквозь ограду. Кантор уже снова поет; надо мне все же смириться с тем, что это пение — чтение и что кукла — священная книга. Теперь я уже так и выспрашиваю у матери:

— И что же они читают?

— Каждый день разное, — говорит мать.

— А сегодня?

— Может быть, про Авраама, нашего праотца.

Праотец? Я задумываюсь. Наверно, это дедушка. Мать улыбается и на это:

— Нет, нет! Тот Авраам жил много раньше. Раньше даже, чем дедушка нашего дедушки. Потом ты узнаешь, когда сам начнешь изучать священные книги.

Пение, которое я слышу теперь, не такое, как прежние. От него я не становлюсь ни печальнее, ни веселее и не боюсь его. Сперва я слушаю, и внимательно, но вот уже жду чего-то еще, но ничего нового не происходит, и это однозвучное пение медленно усыпляет меня.

Когда мать будит меня, меня ждет сюрприз.

— Слушай же! — восклицает мать. — Это твой отец говорит! Он молится за родину и за короля!

Снова я прилипаю к ограде. Про короля я знаю мало. Однажды мать показала его портрет. У него было две бороды, не одна, как у моего отца. Он живет далеко, в большом замке, и его, как и отца, Господь создал затем, чтобы во всей стране соблюдались Десять заповедей. Про родину знаю еще меньше. Родина— это родной дом: наша квартира и двор. Мать говорит, что остальное мы узнаем впоследствии, а пока надо только слушать внимательно.

Отец опять стоит перед растворенным ковчегом Завета, он глядит вверх, руки скрещены на груди.

Голос теперь совсем другой, чем тот, каким он говорит с нами дома. Но мне очень нравится. Из того, что он говорит, в голове остается лишь несколько слов. Остальные немедленно улетучиваются, и я не могу их удержать.

Я слышу только то, что отец произносит громче обычного:

— …нашего монарха, короля Франца-Иосифа Первого…

Полная тишина на скамьях. Все смотрят на моего отца. Я очень этим горд и улыбаюсь. Хорошо бы, если бы все знали, что я его сын.

Потом вдруг я вижу отца на кафедре. Я и теперь не понимаю, что он говорит, но это не беда. С меня довольно, что это говорит он, и что он говорит с такой высоты, и что эта высокая кафедра обита бархатом и бархатное покрывало на ней спускается до самой земли, и что оно расшито золотом точно так же, как платье священных книг. Бархат даже там, куда отец кладет руку, и меж тем, как я слушаю и гляжу на него, поместившегося внутри кафедры, мне чудится, он становится все больше и больше! В особенности когда он придает силы голосу и одним движением руки расправляет полы своей сутаны, тут, от гордыни, что я принадлежу к нему, по телу пробегает счастливая дрожь, почти так же, как при звуках военной трубы. Я бы затопал ногами и закричал, да нельзя! И я продолжаю сидеть, содрогаясь, руки трясутся от лихорадочной гордыни, ноги твердо притопывают на каменном полу! Ах, отец, закричи! — прошу я про себя. — Пожалуйста, закричи! Еще громче! Еще! Хорошо бы, если бы он как можно чаще расправлял свою сутану, как можно чаще и выше воздевал руки! Но и если он внезапно понижает голос, это мне тоже нравится. Я шепчу отдельные слова за ним вслед, но вдруг кровь замерзает в жилах: отец умолкает вовсе и понуривает голову. Наверно, он забыл, что дальше, как Олгушка, случается, забывает свой урок. Страх и стыд останавливают мне дыхание, и я осмеливаюсь медленно втянуть в себя воздух только тогда, когда, в конце концов, отец снова заговорит. Нет, он знает, что дальше! А вы сидите и слушаете моего отца! Мой отец — священник, а вы — нет! Вы даже не шевелитесь! Вам и кашлянуть нельзя, когда он говорит, мой отец! И шептаться вы не смеете, потому что мой отец мигом взглянет туда, где шепчутся, и снова будет тихо! Ему ничто не должно мешать! Горделиво оглядываю храм, и если отец бросает взгляд на шепчущихся, смотрю туда же и я, сурово и сердито.